София Кульбицкая - Каникулы совести

Мы оба любили стихи. Как-то раз она процитировала мне одно — ей когда-то прочёл его Игорь, и оно так ей понравилось, что она переписала его себе в дневничок, а потом и выучила наизусть:

Качливая скамейка под нами слегка поскрипывала в такт её нежному, чуть срывающемуся в патетических местах голоску. Я меж тем ушёл в себя — думал о том, что мне просто приятно ощущать её рядом с собой, и позор тому, кто дурно это истолкует. Какое там, я и в молодости-то не был особенно горяч… Тут она умолкла, и я смущённо закашлялся — как бы она не догадалась, что всё это время я думал о ней, а вовсе не о третьей, неофициальной жене Иосифа Сталина. Но она, оказывается, ещё не закончила:

— тут она со смешной детской деловитостью просветила меня: Игорь, дескать, ей рассказал — та женщина, Валентина Истомина, тоже, кстати, миловидная блондинка, носила звание сержанта ИБР… ой, КГБ.

«Ну, а ты?» — чуть не спросил я, но вовремя сдержался. Было в ней что-то, не располагающее к бестактным расспросам — какая-то врождённая аристократичность, что ли, со всеми присущими ей не только выгодными, но и неприятными чертами — как, например, некое скрытое высокомерие, надменность, почти снобизм — именно скрытые, ибо, как я уже говорил, в ней не было ничего от безмозглой красотки. Со мной она, впрочем, держалась на равных — я постоянно это чувствовал и дивился этому; ни разу я не заметил в ее взгляде, обращенном на меня, той особой, чисто женской терпеливой снисходительности, с какой она смотрела на Альберта и особенно на Игоря.

Об отношениях с Кострецким я тоже никогда её не расспрашивал — по понятным причинам. Хотя именно здесь для меня было больше всего неясностей.

На первый взгляд это была обычная дурашливая дружба с неистребимо-школьным оттенком. Стоило нашему слаженному квартету сойтись где-нибудь на природе, как чумной министр принимался всячески доводить, дразнить и тормошить свою бедную протеже, которой, судя по всему, лишь путём огромных волевых усилий удавалось хранить подобающую Первой Леди сдержанность. Мои отчаянные попытки загородить её от шаловливых рук наглеца мало спасали дело. Известный игрок словами принимался взамен каламбурить с её именем, величал ее то «клавикордами», то «клавесином», то «конклавом», то «анклавом», — а то приговаривал какую-то идиотскую присказку: «Клависсим! Мы тебя повысим!» — что, на мой взгляд, звучало в его устах слегка жутковато. (К счастью, Кутя этой двусмысленности не замечала — или делала вид, что не замечает.)

А то он вовлекал её в какое-нибудь полуспортивное развлечение из тех, для которых я был слишком трухляв, а Альберт ленив, — бадминтон, салочки, прятки и тому подобная весёлая ерунда. (Как-то раз они даже затеяли прыгать через тонкую бельевую резинку, натянутую меж двух лип — нехитрое развлечение, после полувекового перерыва снова понемногу входящее в моду у российской детворы). Всякий раз Кутя с удовольствием принимала вызов — всё-таки она была ещё ребёнком, чья жизнь суть чистая радость движения — но меня, традиционно выступавшего в роли чинного арбитра, не покидало ощущение, что она попросту снисходит до своего мучителя. И то верно — он был из тех, кому — по старинному народному выражению — «проще отдаться, чем объяснить, почему не хочешь».

Однако любой мало-мальски внимательный и вдумчивый наблюдатель рано или поздно разглядел бы в поведении Игоря Кострецкого весьма любопытную закономерность. А именно: сколько бы тот ни изображал ради общей потехи буйное каникулярное озорство и неуёмную шаловливость, он всё же каждый миг своей жизни остаётся самим собой — трезвым, бдительным, предприимчивым главой ИБР — и никогда не переходит границ разумного. Вот и я, пусть не сразу, но заметил, что — при всей его раздражающей мании жестоко флиртовать с Кутей на глазах у изумлённой публики — он тем не менее явно и недвусмысленно избегает оставаться с ней наедине…

Что было тому причиной? Опасался ли он Альберта? Себя? Или её? Или же ничего не опасался, а просто ему, как и Альберту, было по большому счёту неинтересно с ней? Действительно ли она ему нравилась — или это было всего-навсего ещё одним имиджевым ходом, призванным прочнее сплотить вверенный ему коллектив и сделать наш совместный отдых ещё более забавным и приятным? И, если второе — то понимала ли это Кутя?

Тогда я не мог ещё судить о таких тонкостях. Впрочем, я о них не очень-то и задумывался. Мне в те дни вообще не хотелось ни во что вникать глубоко — а уж тем более в интриги, которые абсолютно меня не касались. Я упивался блаженным летним отдыхом, тёплыми семейными отношениями, нежным общением с «внучкой» — и хотел только одного: как можно дольше оставаться в этом положении чудесного, редкостного, давно не испытанного душевного равновесия.

Вот почему я ничуть не обрадовался, а, наоборот, насторожился и даже, пожалуй, испугался, когда на восьмой день каникул, после традиционного вечернего чая с печеньями в Кутиной «деревенской» столовой Игорь, вместо того, чтобы, как всегда, потащить меланхоличного Альберта в китайский домик, поступил неожиданно: взял меня (уже настроенного на привычное удовольствие и потому инерционно засопротивлявшегося) под руку — и проговорил, обращаясь к двум другим отдыхающим — Альбертику, отреагировавшему на произвол вяло-сытой улыбкой, и недоумённо округлившей васильковые глаза Куте:

— Вы, голубки, пока поворкуйте тут вдвоём. А мы с дядей Толей немного пройдёмся. Я ему обещал тут кое-что показать в плане окрестностей. Вы-то все эти красоты уже сто раз видели, а мы с дядей Толей почти ничего осмотреть не успели. А нам интересно. Правда, дядя Толя?..

Тревога моя была не совсем понятна мне самому — никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в изумрудной траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду — «парное молочко», как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.