Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)

А утром, несмотря на бессонную ночь, горло сжимало невероятное, какое-то дикое и необузданное счастье. Сияющее, не по-зимнему горячее солнце запуталось в золотых кукольных волосах. Там же заблудились и его пальцы, лицо, губы. Лучи приняли на себя миссию по согреванию резиновой женщины, и теперь уже она отдавала своё тепло его похолодевшим от восторга ладоням.

– Жаль, что ты не любишь кофе! – он забрался снова в нагретую солнцем постель, поставив на тумбочку дымящуюся джезву с чёрным напитком. – А я очень люблю. Если бы ты могла его попробовать, тебе, наверно, понравилось бы. Я очень хорошо варю кофе. Главное тут не торопиться, пусть он томится на плите подольше, на самом-самом маленьком огоньке. Идеально, если есть время варить на раскалённом песке. У меня есть специальная такая сковорода, где я калю песок…

На него нашла восторженная болтливость. Болезненная нежность сменилась плещущей во все стороны радостью. Радость рождалась из всего: из запаха её тёплых от солнца волос, от мягкости подушки, от нахальных скачущих солнечных зайчиков, он густого кофейного аромата…

Одевал он Её долго и тщательно. Не все принесённые из магазина тряпки подходили. Ведь он никогда не покупал женских вещей. К тому же она была такая изящная, что подобрать одежду Её размера было довольно трудно. Пришлось повозиться. Зато результат превзошёл все ожидания. Особенно ему понравился эффект, когда ярко-ультрамариновая тёплая куртка неожиданно отразилась в её глазах – берлинская лазурь. Они наполнились такой глубокой синевой, что у него захватило дух.

«Кино, наверно снимают, – слышал он позади себя озадаченный шёпот на улице. – Нет, скорее всего «Скрытая камера», – со знанием дела опровергали наиболее продвинутые телезрители. «Может, псих?» – сомневались другие.

А ему было всё равно. Он шагал по оживлённому проспекту, осторожно, но крепко прижимая к боку свою резиновую спутницу. Её волосы щекотали ему щёку и нос и, видимо, от этого, постоянно хотелось смеяться. А, может быть, и не от этого… Лисица резвилась где-то в груди, игриво заскакивая в живот или подпрыгивая к горлу. Впервые он не мог не дарить свою широкую улыбку всем, кто попадался ему на встречу. И было всё равно, считают ли его психом, провокатором или беднягой-актёром, обречённым на такое дурацкое представление посреди мегаполиса.

Осенний парк швырял к их ногам купюры жёлтых листьев, словно оплачивал спектакль о невесомой нежности. Аплодировал тонкими руками чёрных веток. Шептал с придыханием: «Браво!». И только люди, выгуливающие по мокрым ноябрьским дорожкам собачек и детей, с ужасом шарахались от странной пары, кружащейся в самозабвенном танце «на ковре из жёлтых листьев». Дети смеялись и показывали пухлыми пальчиками в направлении смешного дяди в длинном сером плаще и большой куклы, которую тот трепетно прижимал к своей груди. Компания подростков долго рассматривала танцующих, оглашая парк жеребячьим буга-га и отпуская недвусмысленные комментарии, запивая их пивом. Старушки или крестились или вспоминали Сталина, при котором такой ужас был бы недопустим. А большинству спешащих куда-то людей не было до них никакого дела.

Он же ничего не слышал. Он был абсолютно счастлив. И, казалось, наконец, жизнь вошла в то самое тёплое, уютное русло, о котором он видел сны почти с самого детства. Или он был сейчас просто героем собственного сна? Она тоже ничего не слышала. Она же была резиновая.

Звонок в дверь заставил его оторваться глазами от бледного лица Вари. В квартиру ввалился раздосадованный Борис. Очередной скандал с женой делал его похожим на нахохленного попугая. Правда, сам себя он олицетворял с орлом.

– Давай-ка со мной… – Борис вытащил из пакета бутылку «Столичной». – Чёрт бы побрал эту суку! – он всегда не пояснял о ком он говорил, но вариантов быть не могло – жена и сука сливались у него в сознании во что-то единое, неразделимое и безусловное. – Счастливый ты! Мне бы вот такую… – Борис хохотнул и грузно шлёпнул Варю по надувной щеке. – А что, молчит, хорошо. Надо – отодрал и в шкаф. И ни хрена ей…

В следующий момент гость лежал на полу и хрипел. Руки хозяина дома побелели, смыкаясь на его горле.

Когда санитары пытались стянуть Его руки за спиной, Он вырывался и кричал, что не может никуда уйти от Неё. Она ведь без Него замёрзнет! Её волосы без Его заботы снова превратятся в паклю. Губы опять покроются трещинами и побледнеют. И кто будет Ей варить густой чёрный кофе, аромат которого Она успела так полюбить?! Он кричал, умолял, выл, но люди в спецодежде, видимо, были сумасшедшими; на их лицах не отразилось даже тени жалости. Они, пыхтя, поволокли Его к входной двери.

– Варя!!! – крикнул Он, судорожно вытянув шею и хватаясь отчаянным взглядом из-за плеча дюжего санитара за сжавшиеся хрупкие плечи той, от кого Его так безжалостно и равнодушно отдирали.

Её глаза наполнились живой тоской, заблестели, наливаясь влагой. Она повернула лицо в его сторону.

– Я подожду, – шепнула Варя. Её голос был таким тихим, что, кроме Него, его никто не услышал. А, может быть, Ему только показалось? Ведь для всех она была просто резиновая кукла.

Это приходило в ноябре. Точнее, дремало оно во мне всегда, но пробуждалось, когда стволы деревьев набухали влагой, чернели и становились похожи на обугленные скелеты. Стоило поднять голову, в глаза ударяла напитанная дождями, рыхлая Пустота. Она сочилась сквозь изломы осиротевших веток, душила отсыревшей подушкой на открытых пространствах. Летом и ранней осенью Пустота пряталась за кронами. Зимой заполнялась розоватым хрусталём или сыплющейся из неё белизной. Я врал себе, что из ничего снежные хлопья падать не могут. Становилось чуть легче. Но ноябрь…

Он был честен до жестокости. Наотрез отказывался хоть как-то вуалировать пустоглазость небес, а заодно и моей вялотекущей жизни.

Справляться с ноябрём я приноровился лет пять назад: брал отпуск и пил в своей берлоге, вытравливая точащего изнутри червя алкогольными парами. Жизнь обретала хоть какой-то смысл – борьба с гудящей головной болью и болотистой тошнотой.

А там и снег ложился…

Так было и в тот раз. Клён у окна сдавал позиции медленно, но верно. С каждым упавшим листом Пустота надвигалась и тяжелела. Календарь отсчитывал дни отпуска. Позвякивал рядок опорожнённых бутылок. Первый этап – выжигающая ярость – позади. Я был измотан. Лежал, уставившись в потолок. Нарастало звериное, бессознательное – бежать. Так проявлялся второй круг моего персонального ада. Опыт рубил с плеча: «Не надейся, оторваться не удастся. Пустота поймает, придавит, выпотрошит, как голодная кошка охромевшую мышь». Я не спорил. Зануда-опыт прав. Только можно ли убедить зайца не давать стрекоча от пули, рыбу – не заглатывать наживку, одряхлевшую птицу – не пускаться по осени в дальний, гибельный для неё путь? Инстинкт велит всякому живому существу бежать от того, что повергает в ужас.