Геннадий Прашкевич - Помочь можно живым

— Суши весла!

Залп огня, крик. Яростный прожектор и усиленный мегафоном голос она узнала сразу. Видимо, “Амур” рыбинспектора Акимова подкрался к ней на самых малых оборотах, из-под ветра. Да ведь она и не пряталась.

— Ну и семейка! — гремел над уснувшей рекой, вспугивая темную волну, голос. — Ромка с утра волосы на себе рвет, мол, баба сгинула, а она здесь втихаря икряночку гребет! Муж и жена — одна сатана! Придумали маскировочку! Ну и семейка!

Ольга растерянно поникла. Силы разом оставили ее, будто их из нее выжали, как воду из белья. Все. Она хотела спасти Ромку, но погубила и его, и себя. Разве объяснишь Акимову? Разве он поверит? Разве поймет? Ночь, лодка, сеть…

Ольга тупо смотрела за борт, отвернувшись от выедающего глаза жара прожектора и оглушительных упреков Акимова. Вода черно, мутно колыхалась. И вдруг ей показалось, что изнутри медленно поднимается пятно золотистого света. И тут неизвестно почему мелькнула мысль, что она все сумеет объяснить, что не губила, а спасала, и Акимов непременно поймет ее. Поймет! Ведь поняла Ольга совсем недавно… что-то такое… Что она поняла? Что-то о безграничных просторах, о свободе вихря, об игре великой Жизни.

Ольга вцепилась в борт. Свет ослепил ярче прожектора. Неужели это ее золотая рыбка, словно жар-птица, улетела в свои дали?.. А за ней… рой серебряных пчел? Вихрь снежинок? Заметен звездной метелью незримый след. Смеющаяся свобода невозможного и неожиданного!

“Что это, что? Уж не косяк ли, освобожденный мною, взвился вослед моей летающей золотой рыбке?” Ольга не удивилась. Сейчас казалось возможным все.

— Ладно, хватит тебе. Сама понимаешь, рано или поздно, а попались бы вы. И то скажи спасибо, что тебя за делом застал, а не Ромку твоего, пакостника кучерявого. Я б ему кудри пораспрямил! — произнес сзади Акимов уже простым, человеческим, а не мегафонным голосом, и Ольге показалось, что голос этот доносится из-под толщи воды, таким он был глухим, далеким и чужим здесь, в амурской тиши, и плеске волны, и поскрипывании весла, которому течением выворачивало уключину.

— Сеточку, главное, сюда… — бубнил Акимов, и он уже подцепил сетку багром и подволакивал ее мокрую тяжесть к борту своего катера.

Ольга тупо смотрела на черный, мокрый блеск сети, ползущей из лодки. “Значит, он ничего не видел? Значит, это мне показалось? Игра света?..” Слезы навернулись на глаза и вот уже поплыли по щекам. Едва давши волю первому рыданию, она так и зашлась, плача, как плачут до смерти усталые женщины, уж не по первопричине беды, а обо всем белом свете, обо всех, кто забыт, как она сама, и уже даже обо всех, кто умер, а пуще всего — о тех, кто жив.

— А, чтоб тебя! — хрипло вскрикнул вдруг Акимов, и Ольга, приоткрыв остекленевшие от слез глаза, увидела, как он ошалело крутит в темном воздухе багром. Она быстро утерла глаза еще колючими от чешуи, скользкими руками, но и после того не увидела ничего. Вот именно — ничего! А ведь только что на Акимовский багор был намотан бугорчатый жгутище сети. Сорвался? Этакий — да чтоб без всплеска? Да и не мог он сорваться с крючьев багра!

Ольга бестолково пошлепала ладонями по притопленному днищу своей лодки, пытаясь нащупать край сетки. Но только мокрое занозистое дерево встречалось ее усталым пальцам. Нет… меж ними приглушенно мерцали искорки: будто быстрые светлые улыбки поднимались из воды и вновь ныряли. Присмотревшись, Ольга различила в этом пересверкивании очертания своей сети. Но все тише и тише блеск, и вот уже пусто в лодке. Что-то успокаивающе шепчет Амур, медленно увлекая дальше, дальше Ольгину лодку от катера потрясенного Акимова:

— Эй, ты куда? А где?.. Нет, это как? Ни сетки, ни рыбы?.. Но ведь была же сеть, а, Олечка?! Была? А? И рыба была? Ну скажи, а то я уж совсем спятил с вами, браконьерами проклятыми! — стонал Акимов, и Ольге стало жалко его.

— Была, была, и сеть, и рыба, да отвяжись ты! — тихо сказала она, облокотясь на корму и не трогая весел.

— Куда? Греби ко мне! Ольга!.. Мотор — тьфу! — гад!

Катер оставался неподвижен.

Забравшись на верхнюю полку, Сирил первым делом проглотил снотворное. Таблеток, добытых за бешеный эквивалент на черном рынке, осталось всего ничего, — но следовало поспать. Несмотря на духоту в вагоне, и шум, и крепкие запахи, и невозможность вытянуть ноги. Для завтрашнего дела требовались свежая голова;, неутомленные, чуткие нервы.

Поезд был ужасен, как все пассажирские поезда последних лет. Он полз, ежеминутно останавливаясь, скрипя и лязгая ржавыми сочленениями. Вагон еще сохранял остатки былой роскоши: полированные дубовые панели, кнопки вызова проводника или официанта, гнезда для радиотелефонов. Но двери бывших купе отсутствовали. Прямо к панелям были грубо приколочены добавочные полки. Зеркала, кожа, мягкая обивка, провода, электроприборы — все давным-давно исчезло в чемоданах переселенцев, ушло на меновой рынок.

Рядом с Сирилом, заняв половину полки, примостился бродяга лет шестидесяти, грязный и полупьяный, однако с породистым лицом и тонкими пальцами рук. От шелковистых седин бродяги веяло благородством. Он достал из кармана вареный кукурузный початок и немыслимо долго терзал его беззубыми челюстями. Старику явно хотелось поговорить. Но Сирил знал наперед историю, которую (с небольшими вариациями) мог бы рассказать любой из двухсот человек, набившихся в вагон, рассчитанный на тридцать. В городах работы нет и не предвидится; У взрослых членов семьи — в лучшем случае карточки серии “Д”, на детей продукты вообще не выдают, крутись как хочешь. Едут наобум. Может, удастся наняться сезонниками к фермерам — не всю же землю проглотили агротресты? Или чернорабочими на какую-нибудь стратегическую стройку… Бродяга непременно начнет хвастать своим прошлым. Наверняка, он квалифицированный оператор киберсистем или юрист, или даже университетский профессор. Беседа получится унылая и бессмысленная. Поэтому Сирил плотнее запахнул куртку, подтянул колени к подбородку и притворился спящим… А потом и вправду задремал.

Спросонья показалось ему, что поезд с разбегу напоролся на препятствие и валится с рельсов, издавая невыносимый для ушей скрежет. То была внезапная, как удар, остановка. Сирил посмотрел на светящиеся наручные часы и не удержался от ругательства. До утра еще целая вечность, а сон разбит — резко и беспощадно.

Они простояли не менее получаса. Бормотал и надрывно кашлял очнувшийся бродяга. Человеческая масса вокруг и внизу вздыхала и ворочалась, как единое бесформенное существо. Кто-то, гремя жестяным ведром, пытался выбраться наружу — поискать воды. Начинал плакать ребенок, ему сразу отвечали другие дети…