Чед Оливер - Неземные соседи

Наступило молчание. Жан добавил:

— Должно быть, он дотащился до перевала… Этот перевал возвышается совсем отвесной стеной, а внизу вода…

— Что же вы делали дальше? — спросил Макс.

— В течение двух дней я лежал неподвижно. Я не мог сделать ни шага… Потом я решил последовать желанию Мориса и спастись. Его воля служила мне приказом, который я все время ощущал… Надо было прежде всего обогнуть острый склон, прозванный Перстом, и следовать по краю до Верхней Вершины. Я бросил веревку… Как я перебрался через всю цепь опасных переходов, я не помню. Я шел в каком-то кошмаре… Даже коза не рискнула следовать за мной. Она остановилась у стены, за которую я цеплялся, и грустно блеяла. Потом она повернула назад и скрылась с моих глаз… А я… я заплакал.

Наступило молчание.

— Это неслыханно, — прошептал Губерт. — Что только может вытерпеть человек!

Жан ничего не ответил.

Они забыли подложить дров в потухающий огонь, и их охватил режущий холод осенней ночи. Подняв глаза, они увидели, как на небе, черном и холодном, как неподвижная вода, сверкали звезды.

— Я не дам вам спать одному сегодня, старина, — сказал Губерт, хватая Лавореля за плечи. — Вы разделите со мной мой матрац…

— Как вы его любили, вашего друга! — прошептала госпожа Андело.

Жан ответил.

— Как брата…

Что-то в его интонации заставило их замолчать. Они встали, окружая Жана Лавореля. Его высокая фигура ярко освещалась отблеском горящих угольев. Он поднял голову и воскликнул:

— Там наверху — люди. Надо идти им на помощь! Завтра же… Хорошо?

— Вы еще слишком измучены, — тихо проговорил Макс. — Это очень длинный переход. Подождем день или два…

— Тогда послезавтра, — ответил Жан.

Жан, Макс и пастух шли с самой зари. Поднявшись на Шо д’Антемоз, они спустились по другому его склону, чтобы обогнуть массив Южного Зуба. Над ними возвышались сплошные стены. Надо было взбираться на каждый уступ и двигаться по отвесным краям, которые терялись в зияющей бездне. У их ног спокойным морем расстилалась долина Иллиэц, пересеченная длинными правильными бороздами.

Они перешли наконец Суасский хребет, опирающийся на последнюю вершину, “Крепость”, и представляющий собой редут из скал, возвышающихся к самому небу. Достигнув вершины, они сделали привал. Взоры их обратились к долине, где тесные потоки мелких камней казались окаменевшими реками. Они увидели узкий ледник, висевший над выступами “Крепости”, а ниже — голубое озеро, которое трепетно блестело, как живое око на неподвижном лике лунного пейзажа. Лучи солнца угасли на склонах. Воздух приобрел ту холодную ясность, которая предшествует сумеркам.

— Игнац!.. Ты их не видишь? — спрашивал Макс, склонясь над пропастью.

Пастух качал головой… Набравшись духу, он изо всех сил испустил крик, который когда-то собирал его баранов, рассеянных у подножия Белых Зубов. Это была пронзительная и меланхолическая модуляция, бесконечная призывная песнь. Эхо подхватило ее и разбросало во все стороны. По всему массиву гор слышался только этот человеческий голос, который спрашивал, настаивал…

Игнац, задыхаясь, остановился. И из долины послышался в ответ подобный же призыв, ослабленный расстоянием и постепенно замиравший вдали.

— Один из здешних! — воскликнул пастух.

Он повторил свой клич. И оба голоса, окрепнув, шли друг к другу в трепетном ожидании встречи…

Почти тотчас же на белой земле показались три темные фигуры. Они, казалось, ползли среди скал, взбираясь на Суасский хребет.

— Скорей! — крикнул Жан.

Они начали сбегать по склону и подошли к пологому склону долины. Обе группы приближались друг к другу. Чей-то голос внезапно крикнул по-французски:

— Добро пожаловать!

Один из людей опередил своих двух спутников и бросился к ним с распростертыми руками.

Маленького роста, плечистый, с длинной седеющей бородой и растрепанными серебристыми волосами, он был в разодранном пиджаке, с розеткой Почетного Легиона в петлице. Он был бледен, как полотно, и его истощенное лицо было искажено волнением.

— Ах! Господа, господа, — повторял он, пожимая руки Максу и доктору Лаворелю. — Господа…

Потом, обернувшись к белокурому пастуху, проговорил:

— Спасибо!.. Спасибо!..

Целый поток вопросов полился из его уст: Откуда они? Спасся ли кроме них еще кто-нибудь?..

Его два спутника присоединились к группе: лысый человек, рваная одежда которого болталась на исхудавшем теле, и рыжий рослый горец с могучими плечами, худой и крепкий, которого Игнац весело окликнул:

— А, это ты, Жоррис Эмиль?!

— Это ты, Игнац? — ответил Жоррис.

И невольным движением он прижал юношу к своей широкой груди.

Остальные с удивлением смотрели друг на друга. Спасшиеся на Суасском хребте оглядывали людей Сюзанфа и изумлялись меховой одежде, огрубелой коже, энергичной походке дикарей. Они сами были истощены и в лохмотьях. Вся внешность их говорила о лишениях и страшной нужде. Лысый человек повернулся к Жану Лаворелю, стараясь улыбнуться, и вдруг опустился на колени и заплакал, закрыв лицо руками.

Человек с орденом в петлице мог еще говорить.

— Разрешите представиться и представить вам своих товарищей.

Старая формула, произнесенная этим взлохмаченным стариком, у которого из-под рваных брюк виднелись голые колени, странно прозвучала в этой пустыне.

— Фриц Шмидели, из Базеля, страстный ботаник, жалеющий растения еще больше, чем людей… Наш проводник из Шампери — Эмиль Жоррис, которому мы обязаны тем, что осталось от нашей жизни.

Непринужденность, вернувшаяся к старику, поражала своей неожиданностью и передалась остальным. Произнесенные им слова вызвали на их устах подобные же ответы. И Макс, протягивая руку ботанику, чуть не сказал:

— Очень рад с вами познакомиться.

Поймав себя на этом, он рассмеялся. По полному, добродушному лицу базельца катились слезы. Он молча пожимал руки.

— А я… Жорж Гризоль… из Парижа.

— Жорж Гризоль? Писатель? — воскликнул Жан Лаворель.

— Он самый, — громко ответил Гризоль.

И добавил меланхолично:

— Ваше удивление будет, несомненно, моим последним удовлетворением в этой области…

Гризоль, член Французской Академии! Модный писатель, произведения которого, выдержав большое число изданий, были переведены на все языки! Художник, рисующий великосветскую жизнь и умеющий сочетать скандальную хронику с вековыми идеалами! Искуснейший усыпитель робкой совести!..

— Как это странно! — прошептал Жан. — Встретиться здесь!

— Да, — повторил Гризоль, — Много странного и… ужасного…

Они замолкли. Страшные картины снова заполнили тишину.

— Вы лучше приспособились, чем мы, — сказал писатель.