Чед Оливер - Неземные соседи

— Раньше создавалось впечатление, — сказал Гризоль, — что мы жили среди тайны, которая постепенно раскрывалась. Говорили: через двадцать лет… через пятьдесят… люди, может быть, начнут сообщаться с планетами, найдут средство от всех болезней, продлят существование, разрешат такую-то проблему… Здесь, среди льда и скал, нет больше тайн!

— Да, — ответил ученый, — люди уже достигли той точки, когда открытия шли одно за другим и становились все многочисленней. Можно подумать, что какая-то завистливая сила останавливает человеческий разум: больше ни шагу!..

Романист поскользнулся на блестящем льду, и его спутник удержал его за руку.

— Осторожно! Не сломать бы ногу!

Они подошли к концу расчищенной дороги и остановились перед горами нетронутого снега, на которых постепенно умирали последние лучи солнца.

— Вы заметили, как теперь трудно найти выражение для отвлеченной мысли? — спросил Гризоль. — Не хватает слов. Это тоже у нас отнимется!

— Наша последняя роскошь, — вздохнул де Мирамар.

— Ах! — воскликнул романист после долгого молчания. — Моя белокурая внучка, которая входила тихими шагами в мой рабочий кабинет… Я отсылал ее к игрушкам… Ради бесполезного марания бумаги я лишал себя ее поцелуев, ее рук, — обвивавших мою шею. Моя внучка! Этому горю нельзя помочь!

— Да… — прошептал Франсуа де Мирамар, думая о любимом ребенке, упавшем в пропасть.

Они замолчали. Подул резкий вечерний ветер. Они вернулись медленными шагами к своим хижинам, боязливо переставляя по скользкому снегу свои старческие ноги. Временами они подымали глаза к пылающим вокруг голубоватой чаши Сюзанфа вершинам. Романист заговорил изменившимся голосом:

— С тех пор как я не ищу новых психологических проблем и не анализирую каких-либо исключительных чувств, способных потрясти нервы моих читателей, — люди в своей сложной реальности представляются мне совсем иными. Они интересуют меня уже не с точки зрения произведения, которое надо написать, а ради самих себя. Я наблюдаю за ними с нежным беспокойством. Я ловлю себя на том, что люблю их… Ваш Губерт, измученный горечью, Макс, Ева, пастух, такой невежественный и чуткий; Инносанта, вмещающая в себе столько нежности, и этот странный Лаворель, весь поглощенный другими, и этот загадочный Эльвинбьорг, о котором мы так мало знаем, но без которого мы не могли бы жить…..

Гризоль остановился и, повернувшись, посмотрел в лицо своему другу:

— Я жаловался, что эти скалы лишены тайны. Я был неправ. Тайна всюду. Тайна начинается там, где существует живое человеческое существо.

Историк размышлял, опустив голову и уже не чувствуя холода.

— Эльвинбьорг помогает нам жить, потому что он сохранил свою надежду, — сказал он наконец.

— Больше, чем надежду, — уверенность. Чудо в том, что он сохранил эту уверенность! — откликнулся Гризоль.

Он смотрел на белые холодные дали, в которых тонули скалы.

— Каким убогим кажется мне сегодня это так называемое знание человеческой души, которое восхваляли в моих романах… Мне кажется, что открывается новый порядок… Я смутно вижу глубины, о которых никогда не помышлял…

Они продолжали ходить, не говоря больше ни слова. Под их ногами скрипел снег.

Между тем доктору Лаворелю не удавалось излечить ни англичанина, ни безумную.

Когда в устремленных на него бессмысленных глазах госпожи де Мирамар пробегала искра сознания, ее муж восклицал:

— Если бы вы могли вернуть нам ее, — и тотчас же спохватывался:

— Для чего? Вылечить ее, это значит — вернуть ее к страданию…

— Разве у ней не остается ничего, чтобы создать себе счастье? — спросил Жан.

Он указал на Еву, которая, склонившись на плечо Макса, прогуливалась на солнышке.

— Но сколько тревоги! — вздохнул господин де Мирамар.

Он повернулся к Ивонне, лежавшей на своих шкурах. Она не поправлялась от острого бронхита, кашляла, худея с каждым днем. Лаворель лечил ее настойками горных трав и всячески старался пробудить в ней энергию.

Она смотрела на него и улыбалась.

— Я хорошо знаю, что вы правы, доктор… Но у меня нет сил, нет мужества.

Однажды он застал ее совсем одну. Закрыв лицо руками, она плакала потихоньку, как ребенок., который таит свое горе. При шуме его шагов она вздрогнула.

— Почему вы плачете?

Она дала неожиданный ответ:

— Потому что никогда больше не будет роз…

Задумавшись, он на минуту замолчал, потом тихо возразил:

— Вы еще не представляете себе красоту гор, когда они в цвету. Нельзя думать о розах, когда видишь поле рододендронов!

Тяжеловатый, но полный добродушия голос подходившего ботаника добавил:

— Самая прекрасная из роз привита от альпийской розы, у которой нет шипов.

Но Ивонна покачала головой.

— Я не могу удержаться… — шептала она. — Как только я подумаю об этих словах: “букет роз”… слезы льются сами собой…

Жан молча смотрел на нее. Он хорошо знал, что она плакала не только о розах.

С каждым днем жажда жизни уходила от нее.

— Здесь слишком сурово, слишком холодно… Я никогда не смогу…

Эльвинбьорг сказал Игнацу, следовавшему за ним в его длинных переходах:

— Эту девушку спасти должен ты!..

Игнац круто остановился, взглянул на того, который произносил только правду, и промолчал…

Оттепель подошла как-то сразу. Южный ветер наполнял долину своими теплыми порывами. Снег таял. Все горы, казалось, истекали ручьями. Слышался нескончаемый гул лавин. Со снежных склонов поднимался пар, устремляясь к какой-нибудь невидимой пропасти, откуда раздавались громовые удары, разносившиеся по окрестным скалам. На глазах людей буйно наступала весна.

Снова показалась трава. Видно было, как с каждым днем расширялись пожелтевшие пласты, тотчас же покрываясь круглолистниками.

— Никогда еще не было такой ранней весны! — удивленно говорил Жоррис.

— После такой легкой зимы! — отозвался старый Ганс.

— Будущая зима будет еще мягче, — утверждал Эльвинбьорг. — Присутствие моря, скопляющего тепло, постепенно изменит климат Альп. Леднику суждено исчезнуть…

— Если так, — воскликнул Жоррис, — то, имея зерно, мы могли бы засеять хлебом долину Сюзанф?

— Хлеб среди сланцевых слоев! На высоте двух тысяч метров!

Ганс подумал, что это была шутка. Безмолвная улыбка приоткрыла беззубый рот и скользнула по его суровому, точно высеченному из дерева лицу.

— Почему же нет? — прошептал Эльвинбьорг…

Жоррис наклонился и, набрав земли, стал разминать ее на ладони. Земля была рассыпчатая и жирная, образовавшаяся от медленного гниения растений и в течение многих веков отдыхавшая во впадинах между скалами.

— Хорошо! — воскликнул он. — Я охотно возьмусь перетаскивать ее мешок за мешком, как это делают… как это делали в долине Саас… Я буду вываливать ее вот сюда, на эту защищенную террасу!