Евгений Соломенко - Ваш номер — тринадцатый

Но женщина поняла его. Едва заметно прикрыла на миг жгучие свои глазищи. А потом…

А потом, не произнося более ни слова, вынула из-за спины руку со связкой запасных ключей, выбрала один и заперла им дверь.

Неслышно ступая, подошла к его креслу, склонила свое лицо к Зоринскому — и он задохнулся от враз нахлынувшего жара и от пугающей близости огромных глаз, уже почти слившихся с его глазами. Голова его закружилась и полетела неизвестно куда, а сердце превратилось в набухшую тополиную почку, которая вот-вот лопнет и проклюнется нежно-зеленым листком.

И еще он успел подумать, что ему, Денису Зорину, только сейчас предстоит родиться. Он родится в этой женщине, в бездонных обвалах ее глаз, во всем ее туманном и таком земном естестве, родится — мужчиной: сильным, достойным, свободным от мерзости и страха.

Это было самой последней, улетающей уже мыслью.

…Они лежали на ковре и не знали — умерли они или впрямь родились вновь. Зорин смотрел на ослепительно нагую женщину, разметавшую нескончаемые пряди рядом с его пылающей головой. Волосы ее и кожа источали горьковатый аромат незнакомых трав. На правом бедре у нее темнела метка: большое родимое пятно, похожее на силуэт сидящей птицы. Словно крылатая странница, притомившись в дальнем перелете, присела отдохнуть на бронзовом бедре этой колдуньи, да так и осталась там навсегда.

Осторожной ладонью Зорин накрыл маленькую воздушную путешественницу: не дай бог, и вправду улетит за моря и унесет с собой женщину, которая только что горячо целовала его и выкрикивала гортанные слова на чужом, непонятном языке. Под Зоринской рукой судорожно билась пульсирующая жилка («словно и впрямь птицу поймал!» — подумалось ему).

Они лежали молча. И тут вдруг женщина разорвала эту гнетущую тишь. Негромко, абсолютно ровным голосом сказала, глядя ввысь невидящими глазами:

— Я тебя не люблю.

— Что? — растерялся он.

— Я не хочу начинать нашу встречу с вранья. Я не люблю тебя. И не знаю, полюблю ли когда-нибудь по-настоящему.

Внутри Зорина образовался космический вакуум: вот и упорхнула волшебная жар-птица — прямо из-под его руки!

— Зачем же ты пришла ко мне?

Медленно, словно силясь нащупать что-то, она провела по его плечу своей ладонью, горячей и неожиданно сильной:

— Потому что жалею тебя.

Зорин выдавил из себя жалкую, выпрашивающую улыбку:

— У нас на Руси когда женщина говорит «жалею», это значит — «люблю»!

Но снизошедшая до него нефритовая богиня отстраненно качнула головой:

— Это у вас на Руси. А там, откуда я родом, женщины не любят того, кто заслуживает жалости.

Видя, что Зорин смолк убито, она продолжила:

— Ты не переживай! Может, я еще и полюблю тебя когда-нибудь. Ведь позвало же меня к тебе сегодня!

— Позвало?! — встрепенулся он с надеждой.

И эта странная женщина пояснила:

— Да, позвало. Во мне постоянно живет Голос. Он то советует мне, то приказывает. И я его слушаюсь. И сегодня он мне сказал: «Ступай к нему. Он ждет тебя, он в тебе нуждается». А еще — я увидела, какой ты одинокий. Как потерявший себя мальчишка — гордый, заброшенный и очень несчастливый… Длинный, нескладный мальчишка с хохолком на голове!

Легкими пальцами она пробежала по его волосам — и у Зорина опять отлегло от сердца. Он снова был самым счастливым и самым сумасшедшим, и где-то необозримо высоко над ними снова взрывались звезды и рождались галактики.

А потом она, уже одетая и причесанная, заварила ему кофе — очень крепкий и душистый. И они сидели за журнальным столиком и в призрачном свете настольной лампы тихо прикладывались губами к белоснежным крохотным чашечкам. Неожиданно для себя Зорин спросил:

— Слушай, а зачем ты хотела украсть хронометр у этого кретина?

Ее глаза полыхнули вулканической яростью:

— Он не кретин. Он — грязная игуана! Знаешь, скольким людям он причинил боль? И все — безнаказанно. Нет уж, пускай-ка он сам испытает, что такое больно! По-настоящему, по самый Галапагос! А хронометр — единственное, из-за чего этот жирный боров удавится. Вот я и решила ударить по самому больному.

— Ну а без глаз почему Заметельского чуть не оставила? Он что, приставал к тебе?

— Приставал! — повторила она насмешливо. — От его «приставаний» уж сколько женщин на аборты набегалось! А сколько по-тихому уволилось из редакции? Зато теперь эта тварь как увидит меня в коридоре, так прыгает в первую же попавшуюся дверь.

…Они сидели в круге слабого, приглушенного света, и тьма, обступавшая со всех сторон, казалась им крепостью, ограждающей от остального мира. Время текло мимо них, его крохотные капли падали в бездонный колодец вечности где-то там, за этими крепостными стенами. И люди рождались с первым криком и умирали с последним стоном, писали диссертации и доносы, сплетничали, сочиняли поэмы, насиловали и подавали милостыню — там, за стенами. Делались карьеры, разыгрывались викторины, объявлялись войны — там. А здесь все было вечно и нетленно. Потому что напротив Зорина сидела и помешивала кофе ложечкой эта женщина.

Больше всего на свете Зорин любил эту женщину. Хотя так толком и не знал ни ее саму, ни даже как ее зовут.

— Как твое имя? Анна?

— Анабелла. Анабелла Мария Кончита.

— Ты что, испанка?

Даже в полутьме было видно, как помрачнело ее лицо. Взгляд сделался холодным и колким:

— Во мне течет и испанская кровь, но я — не испанка!

Она умолкла, достала тоненькую и очень длинную сигарету ядовито-черного цвета, в полной тишине раскурила ее. Какое-то время помолчала еще, потом — решилась:

— Хорошо, я расскажу тебе! Хотя, наверное, лучше бы этого не делать…

То, что он услышал, было фантастичней фантастики. Но Зорин чувствовал: все это — правда, до последнего слова.

В жилах Анабеллы кипела горячая кровь ацтеков. Далекая, в десятом колене, прабабка Анабеллы была дочерью вождя одного из ацтекских племен науа и знаменитой колдуньей, много преуспевшей в темной науке ведьмовства. Но однажды к их берегу причалили испанские галеоны. Кортес и его люди перебили мужчин науа, сожгли истекающего кровью вождя племени, а его дочь схватили и бросили связанную в яму.

— Эти игуаны по очереди насиловали ее два дня. Но она не умерла. А тут подоспели воины из соседнего племени и отбили ее у испанцев. И те грязные скоты, что надругались над нею, вскоре начали умирать. Не от стрелы и не от яда. Они просто умирали по одному, заходясь в жутких конвульсиях, и всякий раз — на рассвете. Новый рассвет — новый погибший мерзавец. Моя прапрабабка была сильной колдуньей! Она не оставила в живых ни одного из своих обидчиков. А потом родила мальчика. Это был мой прапрадед, и в нем текла чертова испанская кровь. И во мне тоже живет проклятье этой крови…