Евгений Соломенко - Ваш номер — тринадцатый

А через сорок минут он страдал, отсиживая зад уже на другом совещании — в своей собственной фирме «Ортодокс».

— …Объективная обстановка и превалирующие тенденции общеизвестны: скачок индекса Доу-Джонса, падение мировых цен на нефть, дальнейшая девальвация рубля. В соответствии с ними мы внесли в финансовую стратегию фирмы следующие коррективы… — монотонно бубнил голос Короеда.

Такую кличку своему исполнительному директору Зорин присвоил за крайнюю его въедливость. Короед был сущим кладом: работал, как вол, никогда не ошибался, был педантичен до безобразия и точен, как солнечные часы.

А тот продолжал долбить свое, словно дятел — сухую осину:

— В соответствии с условной нормой досрочных платежей по закладным на ценные бумаги, а также принимая во внимание наши обязательства как пользователя по договору коммерческой концессии…

И вдруг Зорин словно бы уплыл из этого кабинета с финской офисной мебелью и оказался на берегу далекого озера, примостившимся на деревянной лавочке. А рядом с ним сидел повелитель коряг Сан Сеич. Смотрел на Зорина ясными своими глазами и говорил:

— Сильно ты изменился, Денис Викторыч! Какой-то совсем другой стал!

Не пенял, не укорял, а просто констатировал как факт.

Прав старый лесной пень! Эта же мысль нет-нет, да и прорывалась к Зорину сквозь сытое довольство, бередила, вселяла неясную тревогу. Да что там — изменился? Переродился! От и до! И дело тут не в должности, известности и капиталах. Эти приятности хотя и нравились чрезвычайно, но оставались только внешним обрамлением. А соль-то заключалась в глубинном, нутряном.

Пылилась в углу выцветшая иконка, бедная и простая, как полевая ромашка. И вот сняли ее с покосившейся полки, оправили в золотой, сапфирами изукрашенный оклад и перевесили из недужной хибарки в барские палаты. И не о том его, Зоринская, тревога, что оклад у иконки — другой, а о том, что иконка-то сама уже и не иконка вовсе. Исчезли с крашеной доски и нимб святой, и глаза всепрощающие…

Он мотнул головой, отгоняя наваждение. И вновь оказался в удобном кресле посреди директорского кабинета.

С каждым днем Зорин испытывал нарастающую потребность вновь повидаться с профессором-искусителем. Наконец не выдержал и накрутил номер:

— Фабиан Адрианович? Приветствует Зорин Денис Викторович.

— И я вас ответно приветствую, Зорин Денис Викторович, — откликнулась трубка. — Как ваше ничего?

— Спасибо! Мое ничего — хорошо, — в тон ему ответил Зорин. — Вот решил возобновить наше знакомство. Как насчет встретиться и посидеть в той же ресторации?

— Идея недурственна. Только тут одна закавыка, — вздохнула трубка. — Вы будете смеяться, но я пошел по вашим стопам.

— То есть? — не понял Зорин.

— То есть в прошлый раз вы растянули голеностоп, а нынче я себе порвал связку на ноге. Тягал свое железо, и в толчке не рассчитал сил. Такой вот кафешантан…

— А вы что же, штангой балуетесь?

— Именно что балуюсь: так, для себя.

— Значит, искомая встреча отменяется?

— Ну отчего же? Если вы готовы тряхнуть своим пионерским прошлым и, как убежденный тимуровец, навестить занемогшего товарища…

— Всегда готов! — отозвался повеселевший Зорин. — Диктуйте адрес вашей берлоги!

К несказанному Зоринскому изумлению, Фабиан Великолепный коротал век в убогой «хрущобе», где занимал однокомнатную малогабаритку.

Да, не такими представлял себе Зорин хоромы своего элегантного знакомца! Он попал в жилище аскета. У дальней стены чернели разнокалиберные гантели и внушительная штанга — виновница нынешней хромоты своего укротителя. Перед окном, занимая почти треть комнаты, громоздился письменный стол — старинный, из мореного дуба.

Вся боковая стена была заставлена высокими книжными шкафами. Зорин скользнул по полкам любопытствующим взором: Плутарх, Мечников, Чижевский, Ветхий и Новый Завет…

Хозяин перехватил его взгляд:

— Единственная моя драгоценность! Да и та — не фамильная: досталась не от благородных предков. Потому как благородные предки сгинули в исправительно-трудовых учреждениях родного ГУЛАГа. Последний взбрык товарища Сталина — ударить всей силой пролетарского гнева по «убийцам в белых халатах» и прочей космополитической сволочи!

Фабиан скривился, юродствуя:

— Царские милости в боярское решето сеются!

И тут же отмахнулся от себя юродивого, стал серьезен:

— А ваш недостойный собеседник еще незрелым отроком пять лет провел в специнтернате для детей врагов народа. Магаданская область, шестьдесят восьмая параллель, берег реки Селениях, в которой меня едва не утопили лишенные сантиментов однокашники… Так что и нынешние апартаменты, и библиотека не перешли ко мне по гордому праву первородства. Все это я покупал на свои кровные.

Фабиан возлежал на кушетке, облаченный в темно-бордовый халат (тут же хохотнул: «Не осуди в лаптях: сапоги в сенях!»). Над кушеткой красовалась единственная в доме картина: Сикстинская мадонна шагала по облакам, прижимая богоносного младенца. Зорину припомнилась родная ее сестра, которую лесной повелитель Сан Сеич выжег на смолистой сосновой доске. Два питерских профессора, два одиноких мыслителя — разные, как Северный и Южный полюс.

— Что, Фабиан Адрианович: нравится вам эта мадонна? Наслаждаетесь идеалом женственности?

Хозяин выпучил на него глаза:

— Вы что, дорогой центрфорвард, сегодня в поэтическом экстазе? Идеал женственности! Вечная весна! Что за телячьи восторги?

Тут же привычно выскочил скоморох с бубенцами, хихикнул:

— Живем в хлеву, а кашляем по-горничному!

И вмиг провалился в тартарары. А его место снова занял профессор:

— Да, она вызывает некоторую приятственность. Но не как идеал и прочее, простите, фуфло, а как молодая, красивая самка. Ах, мадонна! Ах, голубица! А знаете, с кого Рафаэль ее писал? С дочери соседского булочника! Художник и называл ее Форнариной — «булочной печечкой». Он как эту печечку увидел, так и сам превратился в самовар!

— Почему — в самовар? — оторопел гость.

Перед ним в бордовом халате возлежал и склабился плешивый сатир:

— Потому что «у горячего молодца потекло с конца»! А печечка, мадонна ваша неземная, этим и попользовалась. Сперва, понятно, целку строила: «Я не такая, я жду трамвая! А впрочем, дяденька, сколько дадите?». А как выцыганила из дяденьки золотое ожерелье, так сразу же и запрыгнула к нему в койку!

Сатир скуксился, растаял. Вахту принял интеллигентный завкафедрой:

— И с той поры не уставала тянуть из своего гения золотишко. Но при этом голубица ваша непорочная изменяла ему с кем ни попадя. Трахалась налево и направо! У бедняги Рафаэля на голове не осталось и миллиметра, не занятого развесистыми рогами. Продажная девка и похотливая сучка — вот кто она такая. А посему про идеал женственности и прочие эмпиреи — не надо!