Вадим Сухачевский - Ковчег. Исчезновения — 1.

Свыкнувшись со светом фар, Еремеев огляделся. Неподалеку работала электролебедка, выбирая из-под земли трос, а около нее высился какой-то странный субъект с голым, как бильярдный шар, черепом, выряженный даже, пожалуй, еще более нелепо, чем Гоня. На нем были зеленые пижамные штаны и явно подобранный на помойке мятый, некогда малиновый пиджак с позолоченными пуговицами, надетый поверх бельевой фуфайки. Наряд его довершался не то шарфом, не то полотенцем, обмотанным вокруг шеи. На носу у субъекта сидели очки с самодельными дужками из алюминиевой проволоки. Позади него стоял допотопный черный автомобиль, у которого вместо выбитых боковых окон были вставлены листы фанеры, — этот-то автомобиль и светил фарами. На фоне "мерседесов", "линкольнов" и "кадиллаков", стоявших поодаль, машина выглядела, как старая галоша с той же помойки, что и этот малиновый клифт. Подобные автомобили Еремеев видел только в детстве. Это был не то "ЗИС", не то что-то еще более древнее.

— Кто там у нас, Панасёнков, что ли? — щурясь от света фар, сам себя спросил Варенцов и окликнул субъекта: — Велизарий, это ты?

— Своих не узнаёшь? — отозвался субъект, у которого фамилия сочеталась с именем не лучше, чем малиновый клифт с зелеными пижамными штанами.

Варенцов усмехнулся:

— Поди узнай тебя в таком прикиде! Знатный, гляжу, прикид.

— А чем тебе прикид плох? — обиженно спросил этот самый Велизарий. — Между прочим, это сами папы вчера подарили.

— Ну, ежели сами папы… — многозначительно произнес Варенцов. — Щедрые они у нас, как всегда, наши папочки, я смотрю.

— Порассуждай, порассуждай про папочек… — буркнул субъект. — Были уже такие рассуждамшие, царствие им небесное…

Угроза была, видимо, далеко не пустячной — у Варенцова сразу же соскочила ухмылка с лица.

— Ну-ну, уже пошутить нельзя… — сказал он как можно более миролюбиво. — Ты же знаешь — я к папам завсегда с уважением.

Тот, что именовался Велизарием, не счел нужным отвечать, он молча уложил трос и лебедку в багажник своей галоши и уселся за руль.

Еремеев не успел задуматься о том, что же это за грозные папы такие — Варенцов уже распахнул заднюю дверцу машины и сказал:

— Прошу!

Он, Еремеев, подумал было, надо ли отправляться невесть куда с этими подозрительными личностями, однако Нина решительно влезла на заднее сидение. Ему ничего не оставалось, как усесться рядом с ней. Гоня Беспалов так же безропотно влез в машину следом за ним и захлопнул дверцу. Варенцов уселся спереди, рядом с зелено-малиновым Велизарием Панасёнковым, и машина тут же тронулась с места.

Каким-то образом им удалось беспрепятственно миновать блок-пост, и они выехали на шоссе. "Куда? Теперь-то куда?" — думал Еремеев. Не было никакой робости перед новой распахнувшейся перед ним неизвестностью, а было ощущение, что просто он, продолжая спать, переносится из одного сна в другой.

Фанера, заменявшая боковые стекла, не давала увидеть ничего по сторонам, но Еремеев и без того ощущал, что эта галоша с ходу набрала скорость, совершенно в ней не предугадываемую.

— Ну ты даешь! Сто тридцать! — словно в подтверждение его мыслям, изумился Варенцов. — Не развалится твой драндулет?

— Ты машину не обижай, — отозвался очкастый Велизарий. — Классная, между прочим, машинка! На ней еще прошлые папы ездили, а прежде них — Лаврентий Палыч самолично. Ну потом, правда, всю начинку-то обновили. Ты на видимость не смотри. Это вроде как с моим клифтом: на вид вроде тряпье, а внутри… Мне ж его папы с довесочком подарили. Гляди… — Он достал из внутреннего кармана что-то увесистое, завернутое в промасленную газету, пахнущую помойкой, и протянул Варенцову.

Тот развернул газету и тихо присвистнул:

— Ого!

В свете встречных фар Еремеев увидел, что в руках у него массивная табакерка — судя по блеску, явно золотая, к тому же украшенная разноцветными камнями. Варенцов прочел выгравированную на крышке надпись:

— "Светлейшему князю Потемкину от Екатерины". Ни фига себе!

— А ты думал! Папы плохое дарить не станут, что б ты там ни говорил.

— А я — чё? — стушевался Варенцов. — Я ничё и не говорю. Вещица-то офигительная! Папы знают, что дарить. Это тебе, верно, вроде как от них орден. Заслужил, стало быть.

Теперь в его голосе явно звучали заискивающие нотки. Но зелено-малиновый остался глух к лести, он убрал табакерку обратно в карман и сказал нравоучительно:

— Это я все — к чему: к тому, что на наружность не смотри, смотри на внутренность. Вот и машина эта: с наружности вроде бы старье, а внутрь заглянуть — движок восемьсот сил, по спецзаказу делали на военном заводе, и вся начинка ручной работы, никакой "Ролс-ройс" в сравнение. Вон, вишь, "мерс" катит. А мы его щас — как стоячего! Гляди!

Он прибавил газу. Фанера задрожала от бьющего по ней рваного ветра.

— Ну ни фига!.. — восхитился Варенцов.

— То-то же, — проговорил Велизарий. — Чтобы у пап — да какое-нибудь фуфло!

— А я чё? Я ничё…

Так, за разговорами, въехали в ночную Москву. Галоша от Лаврентий Палыча все так же стремительно пронеслась по шоссе и затем, сбавив скорость, свернула на Садовое кольцо.

— Куда это ты? — спросил Варенцов.

— Да к Диспетчеру подскочить, — объяснил Велизарий, — справиться — может, надо чего прихватить для пап.

Через лобовое стекло Еремеев увидел, что они подъезжают к Парку культуры. У входа в закрытое по ночной поре метро высился, как столб, длинный, тощий детина в черных очках (очевидно, слепой) и с какой-то фанерной табличкой на груди.

Машина притормозила у тротуара, этот длинный уверенно подошел и наклонился к кабине. Еремеев сумел прочесть надпись на его табличке — ту самую, о которой недавно и говорила Нина: "Принимаю заказы на ремонт швейных машинок".

— Здорово, Диспетчер, — сказал ему Велизарий. — Папы не говорили, чтоб им чего привезти.

— Да нет вроде, — сиплым голосом ответил тот. — Разве что прихвати кила полтора капустки квашеной, а то у них, кажись, кончилась уже. Боюсь, как бы не заскучали они без капустки-то.

— Так-ить рынки закрыты, — опечалился Велизарий.

— А тут бабка одна торгует неподалеку, у Киевского, купи-ка ты лучше, от греха.

Велизарий кивнул:

— Сделаем… Давай, садись.

Слепой Диспетчер, который, судя по его уверенным движениям, вовсе не был слепым, открыл заднюю дверцу, влез и уселся на имевшееся там откидное сидение, напротив Нины, Гони и Еремеева. Когда машина тронулась, он снял свои очки, под которыми Еремеев, к своему удивлению, увидел самые настоящие бельма. Однако сразу вслед затем тот принялся ковыряться в глазах довольно грязными пальцами, — зрелище было не для слабонервных, — и выковырял из каждого глаза по белой линзочке, после чего уставился на сидевших перед ним вполне зрячими, хотя и по-рыбьи блеклыми, глазами. Неприятный был у него взгляд, неживой, холодный, как у мороженого судака.