Дашук Алена - Голуби Теслы

Можете не верить, но я, действительно, умею в своём сознании переноситься на любые расстояния и даже в другие измерения. Такая способность была дарована мне ещё в детстве, когда личное пространство было слишком ограничено, чтобы удовлетворить неиссякаемое любопытство. Мне было пять, когда я видел гибель любимого брата. Это преследовало меня. Буквально убивало. Стараясь убежать от мучительных видений, я развил свой дар. Я скрывался в иных пространствах от вновь и вновь повторяющегося кошмара. Постепенно эти миры обрели такую реальность, что я мог бродить по незнакомым улицам, заглядывать в дома, знакомиться с живущими там людьми… Те, с кем я дружил там, были для меня не менее близки, чем родные и друзья в моей реальности. Однажды, будучи юношей, я увидел в неком измерении устройство, над созданием которого тщетно бился годами. Увидел чётко, до мельчайшей детали. Я включал и выключал его, осматривал каждую мелочь, прикасался к каждому рычажку. С тех пор все свои изобретения я зримо наблюдал, стоило настроиться на нужную волну. Более того, я работал над ними сначала в ином пространстве. Когда они начинали действовать, как задумывалось, воплощал в реальности. Это объясняет отсутствие массы расчётов, чертежей и записей, всегда сопутствующих новым разработкам. Я понял – будущие изобретения уже существуют в каком-то другом измерении. Надо только увидеть и понять, чему они должны послужить.

Но я отвлёкся. Путешествия в сознании всегда мне помогали. В детстве – развлекали и дарили новых друзей. Позже – содействовали работе. После испытания Уорденклиффской башни оно открыло, чем может закончиться игра "младенца" с "топором". Миллионы вольт космического электричества, пропущенные через землю и вырвавшиеся на поверхность там, в районе реки Тунгуски. На этот раз ментальное путешествие демонстрировало мне не чудесные города и милые лица улыбающихся людей, а десятки километров поваленных, выжженных у корней деревьев. Гигантские территории мёртвой тайги. Кедры и сосны, набиравшие силу десятки и сотни лет, убил я. Убил за секунды. На миг я представил, что это могла быть не безлюдная сибирская тайга, а один из тех городков, где меня привечали, когда я был ребёнком. Я осознал – человечество хочет сколотить очередной "электрический стул" из материала, из которого можно было сделать люльку или обеденный стол. И я капитулировал. Сколько меня ни убеждали, что электрокосмическое оружие будет служить только средством обороны, я понимал – ружьё нужно для убийства. Не важно, кто будет убит первым. Ружьё стреляет в обе стороны.

Я умолял позволить продолжить мне работу над центром с целью дать энергию для жизни. Меня убеждали, что в данный момент актуальней энергия для смерти. Я противился, и мою первую ласточку, мою Уорденклиффскую башню разрушили. Для публики всё представили банальней некуда: долг отелю, башня стала залогом и была демонтирована, а аппаратура распродана в счёт долга. "Младенцу" не помогли ударить себя "топором", он разозлился и вышвырнул "топор".

Вы, наверно, спросите, причём тут голуби? Ещё немного терпения, друг мой. Как ни далеко кажется это от уже сказанного, поделюсь своей историей любви. Вы, вероятно, подумали о Кэтрин Джонсон, супруге моего друга и очень близком мне человеке. Она была дорога мне многие и многие годы, но связывали нас исключительно дружеские отношения. Или Вы вспомнили о Саре Бернар, чей шарф я хранил долгое время и очень дорожил им. Я преклонялся перед этой женщиной, но речь и не о ней. Я хочу поведать историю истинной любви ко мне существа, которое по своей природе не умело ни кокетничать, ни притворяться. Это была голубка. Удивительная птица с серыми крапинами на белых перьях.

Я тогда уже регулярно посещал угол 43-ей улицы, но ещё не разобрался, почему делаю это. Лишь чувствовал – с птицами я обретаю равновесие, которого мне так не хватало в жизни. Словно развязывался тугой узел из терзавших меня сомнений, и я начинал для себя что-то понимать.

Например, так случилось 18 мая 1917 года. В тот день в нью-йоркском Клубе инженеров был дан торжественный обед в мою честь. Независимая комиссия решила присудить большую медаль Эдисона за 1916 год мне. Надо сказать, я не был в восторге. Несколько раз отклонял предложение, полагая, что награда, носящая имя человека, чей потребительский подход к науке я считал недопустимым, будет сомнительным достижением. И всё же, поддавшись увещеваниям друзей, согласился. Дурные предчувствия не обманули. Председательствующий в своей речи всячески подчёркивал заслуги того, чьим именем была названа знаменитая лампочка, и поносил его конкурентов. Моя фамилия за десять минут не упоминалась ни разу. Мне давали понять, что наше с Эдисоном противостояние окончилось его безоговорочной победой, а я – смиренно ем из рук победителя. Не выдержав, я выскочил из зала и отправился к голубям. Как раз настало время их кормления. Стоя среди птиц, вдруг ощутил, как нелепа моя обида. Как смешна эта делёжка пирога, выматывающая гонка и травля. Унизительные частности скоро забудутся – останутся только результаты наших трудов. Я почувствовал такую свободу, словно воспарил над землёй. Меня ничто больше не мучило, мне не хотелось ничего оспаривать, тратить время на доказательства своей правоты. Мне вдруг стали безразличны кривые усмешки и лицемерные поздравления. Хотелось просто жить, вдыхать этот весенний аромат, смотреть на птиц и работать… Я вернулся в клуб и произнёс ответную речь без тени той неприязни, которая вспыхнула во мне в начале торжества. Кстати, золотая медаль потом пригодилась. Когда нечем было заплатить секретарям, я распилил её и вручил в качестве гонорара.

Но вернёмся к голубке. Напоминаю, в то время я ещё не понимал, почему голуби таким удивительным образом меняют что-то во мне. Голубка, о которой я начал рассказ, была непостижимым созданием. Сначала я заметил, что она неизменно появляется, едва я начинаю сыпать корм. Однако прилетала она не только за ним. Птица без всякого страха садилась мне на ладонь, нимало не заботясь, что я могу сжать пальцы, и её косточки хрустнут тончайшими побегами. Она покоряла своей доверчивостью. Затем голубка перелетала на плечо и принималась тихо ворковать, окутывая меня невесомым теплом. Сердце таяло. Уверяю, подобное могут испытывать лишь трепетно любящие.

Я был когда-то влюблён. Мне тогда исполнилось лет двадцать. В начале наших отношений меня наполняла та же хрустальная лёгкость и нежность. Вершиной человеческой любви принято считать счастливый брак. Любовь у людей ценна не сама по себе, а лишь как средство для достижения гораздо более понятных благ: уютный дом, налаженный быт, продолжение рода и так далее. Трепет неизбежно сменяется будничными хлопотами: помолвка и поиск средств на неё, свадьба и список приглашённых, в который необходимо включить всех, кто так или иначе может посодействовать вашему семейному счастью. Это приятно, но ставит любовь на житейский фундамент, из неё улетучивается незримое, туманное, неизрекаемое. Конечно, у людей появляются иные радости: совместные обеды, покупка мебельного гарнитура или китайского сервиза, но того, невесомого, вернуть уже невозможно. Всё стало слишком… человеческим. Другими словами, любовь у людей – промежуточный этап, а цель её – комфорт.