Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек

Я подбирал слова кое-как, стремясь вывести из себя наружу эти поразительные вещи, чтобы разглядеть со стороны.

– И потом растёт, вернее, жутко усложняется мозг, верно? А это и без того был гений.

– Может быть, да, а может – и нет, – пробурчал Хельм себе под нос. Что-то он частенько стал изрекать двусмыслицы, подумал я. Он тем временем продолжал, будто от нечего делать:

– Ты точи, Анди, точи. Зря дед Доуходзи призвал иные силы. Вот, к примеру, уголь и нефть – плоть и кровь земли, камни – кость, а то, что вкраплено в них, – вовсе инородные тела. Почти как метеориты.

– Хотел бы я знать, что мы теперь имеем.

– А ты представь. Вещий сон к себе призови, что ли. На пустой желудок способней всего внутреннее кино смотреть. Ладно, хорош!

Он отобрал у меня Лейтэ и вложил в ножны.

– Выпить что ли, когда хозяева не кормят… – я искоса поглядел на Хельма, потом на его рюкзак, в котором всю дорогу призывно булькало.

– Ладно уж, попрошайка, налью я тебе чашку из термоса с подогревом, – ответил он. Достал сосуд, отвинтил колпачок и наполнил примерно на треть.

– Пей давай. Не касторка, но хорошо мысли прочищает.

Как все его зелья, это было странным: маслянистое, горьковато-сладкое и с чётким запахом гнилых фруктов.

Я осушил до донца, кажется, даже облизал, памятуя Хельмутову скупость, и грузно упал на вовремя пододвинутый матрас.

И, разумеется, увидел наркотически-сюрный сон.

В нем я смотрел на себя со стороны.

А находился я в нелюбимой с детства картине Пукирёва «Неравный брак». Очевидно, в качестве жениха, этакой изрядно постаревшей гориллы в черном фраке с белой манишкой. Предпочел бы оказаться тем красавцем резонёром на заднем плане, в котором живописец отобразил сразу себя и отвергнутого ухажёра. Ну что же поделать – играть надо теми картами, что сдают…

Итак, благостно настроенная, но под одеждой вся как есть волосатая обезьяна ведёт вод венец фарфоровую куклу в белом атласе, парче и кружевах. Все окрестные рожи светятся удовлетворением. Вижу их я по-прежнему, только снова чувствую себя в другой шкуре. Вернее, в другом платье.

Вот, кстати. Я давно заметил, что платье невесты – самое живое и волнующее на этой картине. Изысканные переливы цвета и рисунка, холодный узор валансьенов, жемчужная чистота груди и чела.

Нет, погодите, чела вообще не видно. И большей части лика. Ибо вместо фаты головка брачующейся закрыта, как шлемом, светлыми волосами. Они веером расходятся от странных круглых завитков, в которые обратились ушные раковины, закрывают и их – а дальше спускаются сзади до кружевного декольте, спереди – почти до подбородка. Только и видно, что маленький, как бы припухший рот под венцом, парящим в руках кого-то невидимого.

Кто невеста? Не Беттина: та была чуть потемней. Не рыжеволосая Мари. Не Абсаль – отчего-то я вздыхаю с облегчением.

Вот нас и повенчали. Я, определенно в качестве молодого супруга, беру с подушки и надеваю на тонкий палец новобрачной кольцо, слегка путаюсь, потому что оба они почти одинаковы по размеру. Мне тактично помогают, потом дрожащая ручка в лайковой перчатке проделывает со мной ту же операцию – и вот мы оба связаны живым золотом на веки вечные… Странно, до этого я видел всё со всех сторон, будто птица, что заблудилась и мечется в тесном пространстве храма. А теперь темнота обступает нас троих: меня, мою жену и священника.

В знак любви и верности мы должны обменяться поцелуями – но разве это возможно, когда нет лиц? Встречаются влажные рты – какой мерзкий вкус, очень знакомый, маслянистый и сладковатый! Он пронзает меня от губ до низа живота и застывает там, как комок тягучей смолы.

И начинается что-то совсем уже запредельное.

В пароксизме страсти разрушаю прихотливо уложенные локоны, разбрасываю по худым плечам. Грубо, так, что наземь осыпается жемчуг, рву драгоценное платье, обнажая стройные предплечья и длинные ключицы, крошечные розоватые пятна вместо сосков, плоский живот и мужское естество, что почти соприкасается с моим. Скрещение шпаг – так это называется. Слияние: конец к гарде, гарда вплоть с другим клинком. Слепящая радость духа и плоти.

Дженгиль с печальной и торжествующей улыбкой встречает мой полубезумный взгляд и вбирает в себя. И Доуходзи в горбатой ризе даёт нам, совершенно нагим, последнее благословение…

Я очнулся на руках верного Хельмута и первым делом попытался выплюнуть из себя мерзость.

– Снова твои штучки, да? – промычал я сквозь стиснутый рот.

– Сам ведь напросился. Скажешь, не так?

Ну натуральное же для этой сволочи дело – таскать с собой всякие сновидческие смеси и подсовывать их под любым сто́ящим предлогом. Как это я не учёл!

Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску – прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.

– Первый раз – ну да, напросился я на свою голову, говорил я, плюясь во все стороны. – А второй?

– Не было никакого второго, – пояснил он спокойно. – Откуда мне знать, что ты там творишь, в иной реальности? Видок у тебя был, прямо скажем, ошеломительный. Раза два пришлось обтирать, как младенца.

От чего – ясно без лишних слов.

– И зачем ты это всё проделал, скотина?

– Чтобы ты понял себя – и его за компанию. Нашего молодого хозяина. А уж чего ты там понял – дело не моё. Одно знаю: нам тут мира ждать не приходится.

Я не спросил – почему. Только выдохнул своё разочарование в полуоткрытое окошко, за которым колыхался предутренний туман.

Утром явились двое крепких мужчин не такого интеллигентного вида, как здешние среднеарифметические. Явная демонстрация здешних телесных возможностей, которая, однако, показала мне иное: эксперимент с металлом удался лишь в первый раз, ни нанопротезами, ни какой-либо сложной микроаппаратурой здешние люди не овладели, хотя в физическом смысле не уступали Хельму. Природа уже прошла через точку неизбежных изменений и теперь легко гасила волны, которые поднял брошенный в воду камень. Или слиток.

Не уверен, что они не почувствовали моего зондажа, но это было для меня неважно.

Пища была простая и добротная: что-то вроде баранины с овсяной кашей на деревянном блюде и ядрёного кваса в глиняном жбане, заткнутом тряпицей. На такую еду безусловно не охотились, просто выращивали. Хельмут и сам поел, и дал мне попробовать, чтобы я убедился в натуральности здешнего хозяйства. Правда, в меня толком не пролез даже квас, не говоря уж о печёном бараньем соке.

– Собачки тут в качестве пережитка, что ли? – спросил я. – Вроде бы на здешних огородников не похоже – держать дармоедов.

Хельм понял, что называется, с полпинка:

– Выслеживают и гонят.

– Любопытно, кого.

– Была бы шея, а петля́ найдется.

Мы сполоснули и протёрли посуду, выставили за порог.