Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Госпожа моя, надо остановить исполнение приговора. Добиться королевской амнистии.

Каменное лицо, скорбный голос:

– На это нет воли их обоих.

– Причем тут их воля? Два молодых дурака сговорились, а потом еще завязали такой узел, что и сгладить его невозможно. Дело женщин – распутывать такие узлы.

– Есть узлы, что можно лишь разрубить мечом. Меч – оружие мужей.

О несгибаемая Эрмина, ото всей души завидую тебе!

Площадь перед Храмом еле вместила всех желающих. Простой народ вырядился в темно-серый траур, аристократы явиться вовсе не соблаговолили, но, говорят, по периметру задорого раскупили все окна, а в торговом центре – почти всю дальнобойную оптику, которая там особенно дешева.

Четкий оранжево-золотой крест рассекает людское месиво: живой знак вертолетной посадки, выложенный иерейской парчой. Здесь стихия смиряется, упершись в натянутые поперек чугунные цепи, которые неназойливо перебиваются людьми в камуфляже. Те и другие блюстители разметили сцену миракля и стерегут место главного действующего лица. Через двойной жречески-солдафонский строй никто не рвется. Внутри него диаконы почти без слов поют звероподобными голосами, жесткие ризы стоят горбом, митры как никогда похожи на фаянсовый горшок из книги «Сто лет одиночества», украшенный золотым гербом Хозяина. Вверх взлетают курильницы, что начинены горячими угольками и ладанным дымом. Звонят колокола и колокольцы, разгоняя злых духов, и в их неспешном ритме иерейское шествие неторопливо движется к небольшому лысому изгорбку, опоясанному свежей канавой, и строится в плотное каре вокруг водруженного на нем большого металлического шара.

Главного героя торжества ждут час, второй, третий. Дым кадильниц почти иссякает, басы хрипнут, практически увяло усердие масс. Кое-кто из малых деток тихо хнычет – обоссался ради торжественности момента. Поговаривают, что от негопотребовали покаяния, раскаяния и чего-то там еще вроде этого. Логика неясна: от чего он должен отказаться – не от самого же себя?

«А люди – заскорузлые они какие-то, – смеялся он в выпавшей из Книги обрывочной записи, которую показал мне чудом уцелевший на пожаре Миорр. – Соглашаются быть счастливыми на определенных условиях. Доказуют, что не может никак быть объективно счастливым тот, кто слишком беден, излишне богат, крив на один глаз, чересчур умен или как-нибудь иначе ущемлен окружающей действительностью. А если он счастлив – то это иллюзия, не согласующаяся с реальностью. Да чихать я на них хотел, на эту действительность и эту реальность! Я вот счастлив тем, что голым родился и голым, неимущим бродягой помру. Счастлив субъективно, ибо сам субъект. Хотите – научу весь мир этому независимому счастью?»

Я стою в кучке мунков и собак. Она невелика: никто их нас, отщепенцев, не хотел присутствовать, спустили разнарядку, как на октябрьской демонстрации. Артханг и Бэс тут же: с того вечера, когда изловили в полубеспамятстве на улице, они от меня никуда. «Хорошо, – думаю я, глядя из-за пилона, – что его боятся тронуть рукой – пыток не будет, они, по слухам, в Андрии заново входят в моду; словами, небось, убеждают. Зевак на него хватило, а вот освобождать вряд ли кто-то ринется. Глазеть – вот истинное призвание простонародья. Право, я была бы о них всех лучшего мнения, если б они вместо того, чтобы отыгрываться на своей королевской крови, затеяли войну со Владетелем Эрбисом.»

Вдруг колокола враз глохнут, и после четко выдержанной паузы начинает бить торжественный одиночный набат. Где-то там вдали распахиваются врата Замка, и его сводят с горы по витиеватой парадной лестнице. Охрана не коснется его на протяжении всего пути, неподвижно стоят и те жители города, которых его проход застал на улицах – кто-то побрезговал тесниться у Собора, а кое-кому другому и вообще недосуг. И Даниэль идет по крутой уступчатой тропе, затем по ровному месту легко и быстро, будто совсем не задумываясь над жутью и величием момента.

Набат тоже смолкает. Звенит труба. Конвой подводит его к началу желтого креста и передает дальше эстафетой – только ни до него, ни до его одежд руки не дотрагиваются, и снимает их он сам, вплоть до набедренной повязки. Тело у него тонкое, как у соболя, и налито светом, точно спелое яблоко.

Одежда нищим достанется или на сувениры порвут. Чего жаль – веревки не останется, ведь самое то иметь в доме кусок веревки повешенного, деньги заведутся, удача прикинется, – но и тряпье на худой конец сгодится. «Разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросают жребий.»

Бэс-Эмманюэль цепляется за мою блузу тупыми коготками, рвет, наверное, вместе с кожей, а я и не чувствую.

Он заходит в бронзовый шар. Теперь я вижу мелкую сетку на боках и круглую дверцу, которую открывают и закрывают камуфляжники. Ритуал безопасности соблюден, теперь надо священный народ оттеснить подальше, за приподнятые кверху цепи, чтоб не испекся. И тотчас же шар начинают оплескивать сверху и с боков тягучей бурой жидкостью.

Ну и что, до меня только теперь дошло, да?

– Спокойно, малыш, спокойно, – бормочу я, стискивая на плече Бэсову кургузую лапку. – Мы сейчас ничего поделать не можем, только испортить им та-акое зрелище (говорится с прерывистым смешком, довольно-таки на слух гнусным). Молись, чтобы побыстрей кончилось. Видишь, они сами того же хотят. Вроде бы другого сорта помилованием не обойдется. Король… он же король все-таки…

О ком это я – о Бродяге? О Мартине? Ведь он должен тоже смотреть в одно из окрестных окон. Или вспомнила про третьего, того, на чью долю выпало оберегать Серену? Сама не знаю.

И верю ли в то, о чем говорю?

А дым из иерейских махалок и барсеток идет гуще и гуще, состав обновили, наверное; и слаженный рев голосов по-новой возносится к небесам. Быки Господни. Кто из вас бросит в ров, в нефтяное озерцо головню? Чадный уголек из святой жаровни?

«…Избави от лукавого, ныне и присно и во веки веков, а-амэ-эн.»

Пламя почему-то не взрывается, как в импортном боевике, только дым исходит все гуще и толще, закручивается столбом, плывет волною… Снова бьет одиночный колокол или это у меня в ушах? Сын мой Артханг тихо жмется к ногам, как щенок, и ритмично вздрагивает. Серена… та хотя бы в истории видела подобное. Я вижу сегодняшнее как бы ее глазами, сквозь вуаль прошлого: проблески посреди клубов смрадной черноты, гул огня и растущий гомон толпы, как на спортивном матче. Его голоса нет в этом хоре – или я просто боюсь его слышать. Ноги подкашиваются, но сесть наземь невозможно: я должна увидеть и передать. Камень жжет мою руку, боль отдается в груди. Руки мунков смыкаются за моей спиной, давая опору. Широкие рыжие с синевой лепестки вздымаются выше и, наконец, смыкаются наверху шара.