Паоло Бачигалупи - Заводная

Вперед — мимо гор фруктов, через бухты веревок. Самоубийственное и бесполезное бегство, но она ничего не может с собой поделать. Эмико толкает гайдзина, который торгуется за мешок местного ю-тексовского риса, тот отскакивает и возмущенно вопит.

Все вокруг будто замедлилось — прохожие не идут, а ползут. Она ловко проскакивает под бамбуковыми строительными лесами. Бежать до странного легко. Люди шагают так, словно увязли в меду. Эмико смотрит назад: ее преследователь сильно отстал. Удивительно, как вообще можно было его бояться. Глядя на этот заторможенный мир, она начинает хохотать…

…и налетает на строителя. Оба падают на землю.

— Араи ва! Смотри, куда идешь! — кричит рабочий.

Девушка с трудом встает на колени, чувствует, как онемели от ссадин ладони, и хочет бежать дальше, но все перед ней вдруг делается шатким и туманным. Она оседает, потом, как пьяная, поднимает себя снова и ощущает внутри страшный жар. Земля уходит из-под ног, но Эмико стоит, держась за выжженную солнцем стену, и слушает ругань строителя — яростную и бессмысленную. Наваливается раскаленный мрак. Она начинает перегорать.

В толпе среди велосипедов и запряженных мулами телег мелькает лицо гайдзина. Девушка мотает головой, разгоняя тьму, делает неуверенный шаг вперед (уже сходит с ума или так над ней шутит бакэнэко?), хватает строителя за плечо, и, не замечая, как тот вскрикивает и вырывается, рыщет глазами, хочет убедить себя, что это была лишь галлюцинация, рожденная ее закипающим мозгом.

И снова гайдзин — тот самый, со шрамом, весь бледный, который тогда у Райли посоветовал ей идти на север. Рикша возникает на мгновение и тут же исчезает за спиной мегадонта. И опять он — теперь на другой стороне улицы, смотрит прямо на Эмико. Тот самый.

— Держи! Не пускай дергунчика!

Однорукий размахивает ножом и лезет через леса, но до чего же медленно — медленнее, чем можно было представить. Девушка ломает голову: может, он с войны такой пришел? Но нет — шагает ровно, не хромает. Просто все замедлилось — люди, повозки — и стало странным, неторопливым, почти нереальным.

Эмико позволяет рабочему тащить ее за собой и продолжает разглядывать толпу — а вдруг привиделось?

Вон там! Гайдзин! Она вырывается, резко выскакивает на улицу, собрав силы на последний рывок, проскакивает под мегадонтом, едва не налетает на огромную ногу, потом, очутившись на другой стороне, бежит за рикшей и, словно нищенка, тянет к гайдзину руки.

Тот смотрит холодно, совершенно бесстрастно. У Эмико отказывают ноги, она хватается за повозку, хотя понимает: ее, жалкую пружинщицу, сейчас же отпихнут. Глупо было даже мечтать о том, что бледный иностранец разглядит в ней такого же человека, женщину, а не груду биохлама.

Внезапно гайдзин хватает девушку за руку, тащит к себе в рикшу, а тайцу за рулем кричит ехать быстрее — сразу на трех языках.

— Ган куи чи че, куай куай куай!

Тут на повозку, которая медленно набирает ход, бросается однорукий и с размаху бьет Эмико ножом в плечо. Она отстраненно наблюдает за тем, как брызжет на сиденье кровь, как замирают в солнечных лучах рубиновые капельки. Опять взлетает нож. Ей бы поднять руку, защитить себя, вступить в схватку, но сил уже нет — от утомления и перегрева она едва может пошевелиться.

Нападающий кричит и бьет снова. Нож парит вниз — неторопливо, словно сквозь застывший на холоде мед — медленно и очень далеко. Лезвие вспарывает плоть. Усталость. Горячий туман. Сознание тает. Еще удар.

Внезапно между ними возникает гайдзин с блестящим пружинным пистолетом наперевес. Она чуть удивленно замечает, что этот человек носит оружие, но его схватку с наркоманом воспринимает как что-то совсем незначительное, отстраненное… тонущее во тьме. Жар поглощает Эмико целиком.

Пружинщица никак не защищается — только вскрикивает с каждым новым ударом и чуть заметно вздрагивает.

— Баи! Куай куай куай! — командует Андерсон возчику Лао Гу и отпихивает бандита. Рикша прибавляет ход. Однорукий неловко тычет в него ножом и снова с размаху бьет девушку. Она уже никак не реагирует. Брызжет кровь. Андерсон выхватывает из-под одежды пистолет и наставляет в лицо нападающему. Тот ахает, спрыгивает с повозки, бежит прочь и, пока вслед за ним поворачивают дуло и думают, всадить или нет диск в голову, скрывается за телегой, которую тянет мегадонт.

— Вот черт! — Андерсон вертит головой — в самом ли деле нападавший отстал, — потом говорит притихшей на сиденье девушке: — Все, ты в безопасности.

Та лежит неподвижно, с закрытыми глазами, часто дышит. Торчат куски распоротой одежды. Когда он прикладывает ладонь к ее раскрасневшемуся лбу — кожа так и пылает, — девушка вздрагивает, чуть приоткрывает веки, смотрит потухшим взглядом и шепчет:

— Помогите.

Она умирает. Плохо продуманное тело после пробежки сгорает изнутри. Разве можно было делать живое существо таким ущербным? Андерсон разрывает на ней верхнюю одежду, давая доступ воздуху, и кричит Лао Гу через плечо:

— Гони к дамбе! — Заметив непонимающий взгляд, он машет рукой в сторону плотины: — Шуи! К воде! Нам! К океану, чтоб тебя! Быстро! Куай куай куай!

Лао Гу судорожно кивает, привстает на педалях и ведет рикшу сквозь плотный поток — разгоняет криками людей, осыпает проклятиями лезущих под колеса пешеходов и запряженных в повозки животных. Андерсон обмахивает девушку шляпой.

У дамбы он взваливает ее на плечо и несет вверх по криво сложенной лестнице мимо каменных хранителей-нагов [56] Наги — мифические существа, полузмеи-полулюди. , чьи длинные тела вьются вдоль ступеней, а лица глядят бесстрастно. Пот заливает глаза, раскаленное тело пружинщицы обжигает кожу.

На вершине алое солнце, омывающее далекие силуэты затонувшего Тонбури, бьет прямо в лицо, горячие лучи жалят не меньше, чем неподвижная ноша. Подойдя к краю набережной, Андерсон швыряет девушку в море. Его самого окатывает солеными брызгами.

Она камнем уходит вниз. «Идиот. Вот идиот!» Андерсон тут же прыгает следом, хватает обмякшую руку, тянет на воздух и, стараясь больше не выпускать, держит лицо пружинщицы над волнами. Кожа девушки по-прежнему пышет жаром — кажется, вода вокруг вот-вот закипит. Черные волосы сетью разметались по поверхности, тело висит безвольно.

Рядом топчется Лао Гу. Андерсон подзывает его поближе:

— На-ка, держи.

Тот мешкает.

— Да держи, чтоб тебя. Жуа та.

Пока китаец неохотно просовывает руки под мышки пружинщице, Андерсон щупает пульс — жива ли, не сварился ли мозг — вдруг уже стала овощем?

Но сердце стучит. Стучит стремительно, как у колибри, — у крупных существ так не бывает. Тогда он склоняет голову и слушает дыхание.