Владимир Круковер - Исполнение желаний

Простите за излишний пафос — вы увидите в дальнейшем, что это не гордыня и не способ заинтриговать легковерного читателя, а раскаяние (возможно не вполне искреннее). Но откуда у меня полная искренность, если теперь я — почти ЧЕЛОВЕК, а был — почти Богом?! Я ведь думал, что быть ВСЕМОГУЩИМ, это и значит быть Богом!

Не буду забегать вперед. А книгу построю в обычной полудневниковой манере. Конечно, это — мемуар, но с элементами документальности и с простенькими литературными приемами. Для того чтоб читать было легче. И для того, чтоб книгу могли прочитать люди разного образовательного уровня. (Сперва хотел написать — «интеллектуального», но спохватился: интеллект и эрудиция вещи разные. Мне приходилось встречать академиков с интеллектом трепанга и малограмотных бродяг с великолепным, гибким умом).

Не буду украшать главы эпиграфами, не буду оттачивать сюжет и возиться с изяществом фабулы. Буду писать, как память на душу положит, стараясь ни лицемерить, не приукрашивать себя за счет других. В конце концов, никто меня, как автора этой книги не знает и не узнает, стесняться и бояться нечего, гонорар мне за рукопись не требуется, а в какой форме и с какой обложкой выйдет эта исповедь, мне тоже, честно говоря, наплевать. Я четко знаю, что у любой книги — хорошей или отвратительной — всегда найдутся друзья и враги. Но больше всего будет равнодушных. А тех, кто эту книгу никогда и в руки не возьмет, — тех вообще миллиарды.

Тьфу! Сам не ожидал, что вступление, предисловие это, так затянется! Давайте, я лучше буду перед некоторыми главами вставлять небольшие пояснения.

Все. Хватит болтовни! Начну с того момента, когда после очередного запоя попал я с белой горячкой в психушку…

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало.

Он просыпается в семь и минут десять лежит, пытаясь заснуть снова. Потом, медленно, «по частям», встает, удерживая позывы рвоты, выползает из общежития на улицу и движется по бесконечной дороге в сторону столовой. Он идет и идет, всем ртом всасывая ледяной воздух, перекатывая распухший язык. Пройдя четыреста нескончаемых метров, он открывает визгливую дверь столовой, берет в буфете два стакана яблочного вина по 47 копеек стакан, пирожок и томатный сок. Первый стакан он выпивает прямо у буфетной стойки, не ощущая ни вкуса, ни запаха, второй — за столом, пытаясь закусить кусочком сухого пирожка, густо смазанного горчицей. Потом люто глотает томатный сок. Спустя некоторое время он вновь подходит к буфетчице и заглатывает еще двести грамм кислого яблочного вина. И идет на работу в поселковый Дом быта.

Он поднимается по трескучей лестнице на второй этаж, достает из брюк ключ, а из пиджака — отвертку. Поворачивая ключ, он помогает отверткой язычку замка выскользнуть из защелки, входит в павильон, садится за длинный стол, усыпанный фотографиями, и безучастно смотрит в окно.

В окно видно общежитие, столовая и райком. Эти двухэтажные дома образуют треугольник. В середине треугольника находится автобусная станция. Деревянные одноэтажные дома и домишки аранжируют этот треугольник.

Он сидит, а вино потихоньку проникает в кровь, голова перестает разваливаться от боли, руки обретают чувствительность, перед глазами перестают суетиться оранжево-синие кружки, во рту появляется слюна.

Тогда он закуривает неизменную «Приму», зажигает одну из многочисленных ламп и идет в маленькую комнатку без окон заряжать кассету.

В темноте ему опять становится худо, руки кажутся короткими и морщинистыми, перед глазами выплясывают цветные тени. Он сглатывает сладкий комок, судорожно запихивает пленку в кассету, без уверенности, что запихал ее правильно, и выходит на свет.

Время 8–00.

На пороге павильона появляется директор Дома быта. От него пахнет домашними щами и морозом.

— Вы уже тут, Ревокур? — вежливо здоровается директор.

Фотограф чопорно кивает начальнику и испытывает мучительный позыв аппетита. Ему хочется наваристых домашних щей.

Он вновь садится за стол приема заказов, бездумно перебирает фотографии, смотрит на три здания и домишки вокруг них, закуривает.

Появляется первый клиент. Обычный утренний клиент, которому требуется фотография на документ.

Фотограф устанавливает треногу допотопного аппарата, мучительно моргая сырыми глазами наводит резкость, снимает колпачок, фиксируя выдержку, выписывает квитанцию. Опять уходит в тошнотворную темноту, перезаряжает плоскую кассету, сдерживая головокружение, выходит в салон, пересчитывает наличные деньги.

Денег, как всегда, очень мало — копеек 70.

Он ждет следующего клиента, добавляет к имеющимся еще 65 копеек, быстро запирает павильон и уходит через черный ход. Дорога до столовой кажется ему мгновенной, обратно он идет спокойно, покуривая и выдыхая тучные клубы пара. Заходя в вестибюль он кивает приемщице:

— За сигаретами ходил. Я буду в лаборатории.

Дверь в лабораторию на нижнем этаже открывается без помощи отвертки, но после многократного подергивания. Он зажигает красный фонарь, одним движением зубов срывает с бутылки пластиковый колпачок, залпом выпивает стакан, маскирует бутылку среди бутылок с реактивами.

Становится почти хорошо жить. Особенно приятна мысль о том, что в бутылке еще грамм 300.

Ревокур поднимается в павильон, с удовольствием курит очередную сигарету, ждет клиентов.

Время 9–30. До окончания рабочего дня еще семь с половиной часов.

…Он полз по черному, склизкому дну, придавленный многотонной массой воды, и не мог вздохнуть. Страшно болело сердце и хотелось пить, но он боялся сделать глоток, так как вода под давлением могла ворваться свистящей воронкой и разорвать его жалкое тело. Ее, похоже, вообще нельзя было пить. Это была тяжелая вода свинцового света.

Он полз по валунам, обросшим черными водорослями, и читал большую книгу, написанную иероглифами. Его ужасно радовало, что он понимает смысл этих хитрых значков, но он хотел пить, а пить было нечего, и очень болело сердце.

Звонок будильника вырвал его из кошмара, он, не чувствуя тела, перекатился на спину, слез с необыкновенно высокой кровати, придерживаясь за стол, подобрал с пола одежду, нацепил ее кое-как, посмотрел на воду в графине, остро ощутил страшную сухость в горле и теплый комок тошноты пополз по пищеводу.

Он скорей вышел на улицу, задышал морозом этот приторный комок и бесконечно долго шел до столовой.

Буфетчица еще не пришла, он сел за угловой столик, тупо уставился в клубящуюся вечность.

Буфетчица возникла за стойкой: пухлая, розовая с мороза и злая. Он еще шел к ней по длинной половице, подвешенной над пропастью, а она уже налила стакан яблочного и томатный сок.