Алла Кисилева - Осторожно боги

Я продолжал выжидательно смотреть на нее, и тогда она объяснила, что отдаст их мне, но сначала просит, чтобы я дал ей слово, что исполню ее просьбу. И она опять защебетала, как одинокой девушке нужна помощь и только я смогу ей в этом помочь, так как только я обладаю необходимыми для этого талантами, о которых так много рассказывал ей ее любимый родитель. Это настораживало, но она продолжала уговаривать меня, кружась вокруг в невероятном танце, — ее платье шуршало, и я чувствовал аромат ее кожи. Конечно, я дрогнул, очевидно, красотке была известна моя неспособность сопротивляться женским чарам, особенно таким исключительным. Еще какое-то время я смотрел на ее движущиеся губы, наслаждаясь звуками ее мелодичного голоса.

— Хорошо, будь по-твоему, — я проговорил эти слова как-то неожиданно для себя, — я сделаю, как ты хочешь.

Нежные девичьи руки, крепко обвили мою шею, она прижалась ко мне всем телом и поцеловала меня так, что моя благопристойная маска доброго дядюшки затрещала, дала огромную трещину и была уже готова вот-вот разлететься на мелкие кусочки. Слава богу, она отстранилась в тот самый момент, когда я уже было совсем потерял голову. Я стоял, оглушенный, тяжело дыша, слушая глухие удары своего сердца. А она улыбалась, зная, что победила, зная, что наконец-то обрела надо мной власть.

— Я хочу, чтобы ты прошел тем же путем, каким прошел Шемма, — сказала мне спокойно Алиенора, — поклянись мне, и я дам тебе последние листки рукописи.

— Но почему ты так уверена, что это не подделка? — сделал я последнюю попытку спастись от ее притязаний. — Эта история слишком невероятна, чтобы быть правдой, а тем более этот арабский язык. Ты же знаешь, какие эти арабы выдумщики и как они любят приписывать себе все тайны этого мира. Мне думается, что они вообще не способны отличить, где кончается сказка и начинается быль, да им это и без надобности.

Я заметил в своем голосе просительные нотки, и осекся. Алиенора смотрела на меня, ее глаза светились насмешкой.

— Ты обещал, — опять это спокойствие в ее голосе.

Ну что ж, значит, мне судьбою написано ввязаться в эту странную историю, иначе как объяснить, что уже столько лет она неотвратимо преследует меня и все, словно сговорившись, твердят мне одно и то же. Я смирился со своей участью, призвав на помощь все свое легкомыслие, не забыв, конечно, трижды проклясть ту таверну, того торговца и весь тот далекий день, когда ноги мои привели меня в то поганое место. Я поклялся моей прекрасной мучительнице, что сделаю все так, как она хочет, правда в глубине души надеясь, что ничего у меня так и не выйдет. Несмотря на всю мою любовь к загадкам и приключениям, мне почему-то совсем не нравилась эта странная история. Может, потому, что она произошла уж слишком давно, может, потому, что там участвовали непонятные мне существа, а может, это было просто предчувствие. Не знаю, и хотя меня терзало любопытство, а присутствие рядом Алиеноры зажигало огнем все мое естество, глубоко внутри меня жило беспокойство, и я чувствовал, что мне от него избавиться не удастся.

Алиенора, нежно шурша платьем, выскользнула из комнаты и довольно быстро вернулась, держа в руке несколько листков пергамента — это была пропавшая часть арабской рукописи. Она подошла ко мне очень близко, так близко, что голова у меня закружилась.

— Держи, — протянула она мне листки, — мы вернемся к этому разговору, когда ты все прочтешь.

Пальцы наши соприкоснулись, но уже через мгновение я стоял один, сжимая в руке листки, важность которых казалась мне теперь уже несколько сомнительной.

— Ох, Алиенора, — вздохнул я и решил продолжить чтение на улице, в тенистом дворике. Я подозвал слугу и объяснил ему, что намерен провести довольно много времени во дворе, на улице, и поэтому он должен как можно быстрее принести мне туда кувшин с вином и некоторые сласти, оставшиеся от завтрака. Слуга отправился выполнять мои распоряжения, а я стал рассматривать свою, так дорого мне доставшуюся добычу. Сразу бросилось в глаза очередное предупреждение переводчика, что некоторая часть оригинального текста была повреждена, поэтому в повествовании присутствует некоторый пробел. Это разочаровало меня, ведь если мне придется туда идти, то как мне понять, правильно ли я выбрал направление. С другой стороны, раз уж Алиенора тоже прочла это, то вдруг мне удастся убедить ее отказаться от этой затеи. От этой мысли я повеселел и, с наслаждением вдохнув теплый весенний воздух, в котором уже звучало предчувствие летнего зноя, начал чтение.

Шемма прижал к себе пульсирующее существо, такое нежное, такое родное, такое близкое, и ему показалось, что все исчезло. Перед его глазами теснилось множество образов, он видел диковинные пейзажи, слышал невероятные звуки, его касались множества рук. Впервые за всю свою жизнь он не чувствовал себя малой частью своего бога и впервые в жизни он не чувствовал отчаяния от своего одиночества. Он не один, он прижимал к себе родного брата, которого у него никогда не было, он чувствовал на своей щеке теплое дыхание возлюбленной, которой у него никогда не было, он чувствовал рядом надежное плечо лучшего друга, которого у него никогда не было. Он не один, он часть этого существа, этих существ, он часть этого мира, он часть… О, он не знал, чего он еще часть, ему не хватало слов, чтобы выразить все свою причастность, так неожиданно обретенную им, мысли неслись в его голове с ужасающей скоростью. Быстрее, быстрее, и вот уже все судьбы людей, все судьбы мира вошли в него, и он стал их обладателем и их единственным хранителем.

Что же произошло, почему судьбы из легких, воздушных, летящих существ вдруг превратились в громадных чудовищ, которые стали набрасываться друг на друга, непрестанно пожирая друг друга, невероятно увеличиваясь в размерах? Где-то далеко отсюда, он слышал чей-то голос, кричавший ему:

— Нет, Шемма, нет! Не делай этого, иди сюда.

Кто это кричал, чей голос звал его, куда он должен был идти, он не понял, и сразу ему стало смешно от мысли, что кто-то может указывать ему, знающему судьбы, ему, владеющему судьбами, что и как ему делать. Он засмеялся, его смех звучал все громче и громче, и чудовища, словно они только и ждали этого смеха, по какой-то только им слышной команде набросились на жреца, разрывая его на части.

Шемма не переставал смеяться, он не чувствовал боль от боли, наоборот, эта боль приносила ему величайшее наслаждение, он смеялся, ведь он впервые познал, что значит быть богом.

Комната извивалась, линии кружились в бешеном ритме, а в центре комнаты, спрятанной в самом сердце храма, стояла маленькая фигурка, с раскинутыми руками, как будто они обнимали кого-то невидимого. А тело его пылало, как огромный факел, освещая пространство неестественно ярким светом.