Алла Кисилева - Осторожно боги

— А ты совсем не меняешься, — с удивлением отметила она.

Тут уж пришел мой черед усмехаться и лукаво щуриться. Это было правдой. Движение времени почти не имело надо мной власти, это была еще одна особенность, связанная с моими путешествиями между мирами. Дело в том, что я совершал свои прыжки, оседлав «коня времени», и, конечно же, мне пришлось научиться обращаться с этим норовистым созданием. Время, этот враг людей, стало для меня другом и союзником. И я с естественной легкостью менял свою внешность, что, несомненно, было весьма полезно, ведь никогда не знаешь, куда тебя занесет неугомонный характер и переменчивая фортуна. Мне было достаточно нескольких минут для придания своей внешности черт, характерных для любого возраста, выбор всегда оставался за мной. По вполне понятным причинам я крайне редко выступал в роли почтенного старца, но несколько раз солидные черты поистине спасли мне жизнь. Бывало очень забавно видеть какого-нибудь всклокоченного мужа моей возлюбленной дамы, когда он врывался в комнату, размахивая кинжалом или еще чем-нибудь острым, и видел свою жену в обществе седобородого старца, отечески наставляющего ее, и искреннее изумление этого старца, пораженного тем, что его столь невежливо и даже грубо прервали. Также редко я использовал и совсем юношескую внешность, справедливо полагая, что детские черты малопригодны для настоящего мужчины. Так что, кроме редких случаев, мой внешний облик обычно колебался в периоде зрелого мужества. И в каждом отдельном случае я, как гениальный скульптор, с наслаждением создавал уникальное творение. Так что я не зависел, как большинство несчастных, от возрастных перемен, и мог свободно придавать своей внешности те черты, которые были необходимы мне в том или ином случае.

Учитель мой, правда, крайне неодобрительно относился к этому моему дарованию, считая это суетностью, легкомыслием и неоправданным тщеславием. К слову сказать, он вообще изо всех сил боролся с моими «неподобающими привычками», так он их называл, с шумным сопением и сдвинув брови. Характера он был тяжелого и, по моему мнению, слишком гневлив и несдержан. Гневался же он на меня по любому поводу, распекая за малейшую провинность, и, бывало, дело у нас доходило до того, что он частенько грозил оставить меня без своей опеки и поддержки, если я не брошу свои глупости. К слову сказать, однажды он свое обещание все-таки исполнил и в один прекрасный день отбыл в неизвестном направлении, даже не попрощавшись со мною. Вопреки его утверждению, что без него мне будет совсем уж плохо, горевал я недолго и стал сполна наслаждаться так неожиданно наступившей свободой. Слишком уж он донимал меня своими поучениями. А так как наставником он был хорошим, то научил он меня многим премудростям, пользоваться которыми я мог теперь и без его постоянного ворчания. И в первую очередь, конечно, внимание свое я направил на постижение самых восхитительных созданий, а именно на племя женщин, так несправедливо, с моей точки зрения, мало изученное. И естественно, что я смог достигнуть столь замечательных успехов в этой чудесной науке в основном благодаря своим счастливым способностям.

Так что и до сих пор, несмотря на свою очевидную зрелость, рядом с любой прелестницей я чувствую себя прекрасно. Но тогда, рядом с Алиенорой, я испытал легкую досаду, оттого что немного ошибся. Я готовился к встрече с подростком, почти ребенком, не предполагая, что девушка так изменилась и стала такой красавицей. Вот я и не рассчитал и выбрал облик молодого дядюшки. Было это, несомненно, прилично, но все же кольнуло мне сердце некоторым разочарованием, уж очень она была хороша. Ну что же придется мне, видно, попозже подправить свое творение. Я расправил плечи и бросил взгляд в одно из зеркал, которыми был украшен роскошный зал. То, что я там увидел, почти полностью утешило меня, и я остался доволен, так как смотрелись мы просто великолепно. Глядя на нас, никто бы не смог предположить, что когда-то я был одним из лучших друзей ее деда и видел ее ныне покойного отца совсем ребенком.

Ну что же, теперь можно было и пообедать. Галантно взяв свою прекрасную даму за локоток, я предоставил ей возможность отвести меня в пиршественный зал.

Снова шум, теперь уже домофона, выбросил меня из обольстительной обстановки прошлого. Глаза не могли сразу привыкнуть к тусклому освещению северных широт, сознание нехотя возвращалось в привычное окружение. Домофон продолжал издавать резкие, раздражающие звуки, и, чтобы прекратить эту пытку, с покорным вздохом я открыла дверь. Гости… Без предварительного звонка и договоренности. И как я узнала чуть позже, без особой необходимости. Само по себе это, конечно, ничего не значило, ну, шли мимо, ну, вспомнили, ну, зашли — ну что в этом такого? Ведь надо же людям куда-то девать свое время. Зафыркал чайник, зашуршали пакеты и застрекотала быстрая бессодержательная беседа. Я никак не могла определить, как мне относиться к этому посещению, к этим людям и этим разговорам. С одной стороны, все было очень мило, и где-то в глубине души у меня зародился слабенький огонек зависти к тем, кто мог вот так спокойно сидеть, болтать, не мучаясь сомнениями, не смущая свой разум размышлениями о последствиях своих проступков. Но с другой стороны, там же, рядышком, тлела искра неприятного самодовольства, сознания собственного превосходства. Я представляла, что могло бы произойти, если бы я несколькими словами разрушила их ясные представления обо всем, что их окружает. Как смутила бы эти простые души, лишив их той первозданной невинности, в которой они так блаженно пребывали. И то и другое в равной степени было неприятно, и я постаралась побыстрее затушить эти незваные огоньки.

В конце концов, у меня были гораздо более неотложные дела. О том же самом визите можно подумать и совершенно в другом аспекте, например, попробовать разобраться, случайность это или все-таки здесь замешаны Наблюдатели. Могу представить, что мне могут возразить, ненавязчиво напомнив, что на воре и шапка горит, пространно объясняя, что мое преступление сделало меня подозрительной сверх меры. Возможно, это попахивало паранойей, но я знала, как действуют Наблюдатели. В их действиях всегда проступала некоторая достаточно четкая система. С нотаций, выговоров они не начинали, на непосредственный контакт никогда сразу не выходили. Сначала начинались знаки, чаще всего неприятные, но всегда регулярные. Вот представьте, сидите вы в летний полдень, на чудесной лужайке, впитывая нежные лучи солнца, и вдруг, раз, садится муха. Отгоняешь ее, садятся еще две, потом четыре, и, в результате, к этой геометрической прогрессии мух еще добавляются комары, слепни и любая нечисть на любой вкус. Так и тут: поначалу все это воспринимается просто как досадные помехи, но постепенно, когда мухи и слепни начинают донимать со всех сторон, до ученика начинает доходить, что что-то он делает неправильно. Я всегда называла это дрессировкой, потому что если вовремя спохватиться и перестать делать то, что им не нравится, то досадные помехи прекращались сами по себе, и наступало блаженное спокойствие. Но если по каким-то причинам ученик оказывался непроходимым тупицей или двоечником и не желал признавать свои ошибки, то эти мелкие укусы продолжали сыпаться и сыпаться и могли довести до полного отчаяния.