Алексей Мороз - От легенды до легенды (сборник)

Я был бы готов отдать должное Вашему замыслу при всей его безнравственности, не повторяй он в деталях роман блистательного мсье Вида, живописующий попытку устранить Луи Клермона при помощи якобы оскорбленного мужа. То, что триста лет назад едва не стало трагедией, в наш циничный век обернулось фарсом. Вы совершили ошибку, велев мсье Y (или не воспрепятствовав ему в его намерении) избрать в свидетели меня. Если б не это прискорбное для Вас обстоятельство, Вы бы не только избавились от конкурента, но и положили конец порочащим Вас разговорам о Вашей связи с мадам Y. Что ж, решив кого-то погубить, позабытый Республикой и Вами Господь лишает свою жертву разума, а порой, как в случае Брюна, де Гюра, Пишана и Вашем, еще и вкуса. Амен!

Не уважающий Вас, мадам Y и ее супруга барон Пардон».

— Зло, — патрон погасил одну папиросу и тотчас закурил следующую, — но это отучит их шутить с «Биноклем» и заодно сделает де Шавине — ведь это был он? — шелковым. В номер.

В день рождения деда мадам Пайе встала и потребовала накрыть стол в его кабинете, зажечь побольше свечей и подать коньяк, утку и печеные яблоки. Ответ на ворчанье служанки и сомнения внука был резким и кратким:

— Я дождалась, а чем скорей, тем лучше — тебе пора в полк. И надень мундир.

Анри уступил. Он еще не привык ни к холоду, ни к тому, что этот дом через несколько месяцев или недель опустеет и отойдет ему. В Шеате капитан вспоминал Пти-Мези как нечто неизменное, где пахнет яблоками и где живет и будет жить всегда маленькая быстрая женщина с жаркими глазами. Его бабушка, на которую он так не похож.

— Страшна́ я стала, — почти весело сказала басконка, допив первый бокал. — Все думаю, как мы с Анри встретимся… Вдруг туда приходят такими, как в гроб кладут? Кто раньше успел, ждет на пороге, ждет, а как дождется, не поймет, что за развалина к нему лапы тянет. Вот он, ад-то… Перца много. Тебе много.

— В Шеате я привык к острому.

— Похоже, ты вообще там привык… Злишься на нас?

— За что?

— А за что на стариков злятся? Кто на то, что скрипят и жить по-своему не дают, кто на то, что мало оставляют… Зря Анри твое псу под хвост выкинул — и титул, и поместье. Верность верностью, а жизнь — жизнью. Отец Анри уж на что Клермонам верен был, а когда Шуаз обложили, велел сыну хватать Эжени и бежать. Повезло им, конечно…

О мадам Пайе, вдове трактирщика, подобравшей подростка-аристократа и его сестренку, Анри слышал много раз.

— Дедушка правильно сделал, оставшись Пайе.

— А что отцовское имя из-за скота Клермона отшвырнул — нет. — Худенькая ручка зашарила в пышных юбках. — Помнишь, как в бюро залез? Четыре года тебе было…

— Помню, — усмехнулся тридцатилетний легионер: не запомнить воистину генеральскую трепку было немыслимо.

— Бери. — Мадам Пайе протянула внуку ключи. Они были теплыми и, кажется, пахли корицей. — Бумаги в верхнем ящике. Дела в порядке, богачом тебе не стать, но и по миру не пойдешь.

Она неторопливо пила коньяк и говорила про доход с купленной после смерти мужа фермы, про акции Северной железной дороги, ставки Военного банка, куда помещены остатки вырученных за имение денег, и сейф в «Банке Дави», где хранятся драгоценности: жемчужное ожерелье и рубиновый гарнитур. Подарки императора… Анри про них знал, помнил он и заточённый после переезда в ящик портрет, на котором била в тамбурин юная чернокудрая поселянка в королевских драгоценностях…

— Я думал, их давно продали.

— Только не его подарки! Конечно, знай Анри… — Мадам Пайе хрипловато засмеялась. — Но зачем ему было знать? Я справилась сама… Мне было семнадцать, и я была влюблена как кошка. У меня не было мужчин, кроме твоего деда. Вот так-то!

— Конечно, — неуверенно начал Анри, но басконка Тереза желала говорить, и внук замолчал, а она жадно, взахлеб вспоминала молодость и мужчин, которым когда-то сказала «нет». Маршал, генералы, министры, папский нунций, банкиры, поэты и… император.

— Мы ведь одного поля ягодки, — усмехалась умирающая в почти крестьянском доме старушка, — друг дружку насквозь видели. Хороша я была, что да, то да, ну да он какой только красотой не объелся: что хотел, то и получал, только я дом ему напоминала. У мужчин лишь один дом настоящий, остальные — так, постоялые дворы… Анри, куда бы его ни заносило, Шуаз во сне видел, а император — Басконь. Так в Тарб и не съездил, бедолага, неправильным считал родной городишко отличать, а тут я и подвернись. Как была с виноградников, и глаза по ложке…

Дед вспоминал императора часто, бабушка — никогда, только улыбалась, слушая мужа, и не малолетнему внуку было понять смысл этой улыбки. Но сегодня мадам Пайе, казалось, бросала свои тайны на вышитую скатерть.

— Будь я посговорчивей, — мадам Пайе лукаво подмигнула, — Анри бы маршальский жезл заимел. К рогам в придачу, только кто бы про них узнал? В Баскони сперва хитрость, храбрость уже потом, когда деваться некуда. Это Анри с хитростью разминулся, все де Мариньи такие, а ты, как ни пишись, — де Мариньи. В Пти-Мези тебе делать нечего, ты тут, чего доброго, на дочке нотариуса женишься. Уж лучше на туземке, а что? Я для шуазца, считай, туземкой была, а как прожили… Пусть и ссорились, а ни он ни разу не пожалел, ни я!

Анри все же спросил, сам не зная, для себя или для нее. Про императора, которому отказали. Конечно, басконец не мстил, иначе дед рассказывал бы другое и по-другому, и все же…

Женщина ответила недобрым смехом, потому что от начала до конца прочитывала газеты, в которых печатался курс акций. Отсмеявшись, Тереза заговорила. О газетчике, чье имя из брезгливости не желала называть. Этот господин три номера кряду расписывал страдания семьи виднейшего банкира, чья супруга отвергла притязания тирана…

— Знавала я этих страдальцев, — хмыкала басконка. — Муженек попался на растрате и решил откупиться даже не деньгами, их бы император взял, а женой. Ворюгу судили и расстреляли, а вдова выскочила замуж за военного интенданта. Потом его тоже расстреляли вместе с десятком других субчиков, и тоже за кражи.

— Оружейные мануфактуры? — припомнил Анри. — Дед, кажется, рассказывал…

— Он так и не понял, что крали и будут красть всегда. Твой дед ни черта не понимал, как же я могла его не любить? А император… Старый черт чуял, когда остановиться. Если хотел и мог съесть, ел, нет — отступался и забывал, потому и умер в своей постели. От меня отступился, и мы отлично поладили, даже в карты, когда он захворал, играли…

Это был странный, ни на что не похожий вечер. Анри пил, освежал бокалы, снимал нагар со свечей и слушал о том, что когда-то было жизнью, а теперь не стало даже историей, потому что маркиза де Мариньи вспоминала не героев и не злодеев, а людей, с которыми хотелось или не хотелось танцевать. Когда пробило два, она расправила рюши у горла и сказала, что пора спать. Анри спустился разбудить служанку и вернулся в кабинет, где его встретил освеженный бокал.