Эрнст Юнгер - Гелиополь

— Пусть тебя это не тревожит, — успокоил его патер, — он ведь здесь сегодня только ради тебя.

Незнакомец кивнул. Его голос звучал повелительно и одновременно приятно. «Покоряюще» было бы, пожалуй, самым правильным словом.

— Мне нужно было навестить Горного советника, и я попросил патера, пользуясь случаем, об этой встрече. Из бесед с ним я давно уже все про вас знаю. В мои обязанности входит иметь представление о тех, в чьих руках власть в этом городе, и об их людях, если, конечно, принимаемое нами участие интересует город и оказывает влияние на происходящие здесь процессы.

— Вот именно это, — горячо откликнулся Луций, — нам и непонятно, и беспокоит нас. Молчание Регента расценивается как пренебрежение к нам.

Фарес дружелюбно слушал его.

— Вы не должны забывать, почему он удалился, и о том, что первая серьезная попытка оказалась неудачной. За это время власть его возросла неизмеримо, и ничто не может помешать ему установить тот порядок, который он считает справедливым. Он мог бы весь мир превратить в свою колонию, однако его не привлекает такое верховенство, которое противоречит его идее свободы. Поэтому ему приходится ждать, пока все не прояснится само собой и пока ему не преподнесут ключей. Вы размышляли на обратном пути от «башен молчания» о том, есть ли такие точки, где власть и любовь соединяются, и затронули тем самым главную тайну.

Луций удивился позже, когда обдумывал разговор, что это удивительное замечание ускользнуло от его внимания. В голосе Фареса было столько родного и доверительного, словно это был разговор с самим собой. И тогда он сказал:

— Если Регент готов оказать нам поддержку, он может рассчитывать, что большинство пойдет за ним.

— Речь не идет об актах проявления воли, — ответил Фарес, по лицу которого при этих словах пробежала улыбка, — можно хотеть добра, можно даже хотеть его единогласно, однако этого все равно будет недостаточно. И приведет лишь к поверхностным результатам. Подлинное решение должно вести на глубину, которую невозможно измерить. Истина сокрыта в неделимости цельного.

Он молчал, и только гудение пчел заполняло тишину. Потом он продолжил:

— В наши намерения входит установление такой власти, которой под силу высшие решения. Ей придется, по-видимому, обратиться к иным, неординарным решениям, для которых старые образцы — не пример, поскольку не дали всходов.

— Это было бы полной противоположностью тактике мавретанцев.

Незнакомец кивнул.

— Совершенно справедливо, суть этого Ордена состоит в том, что он считает мир измеримым в каждой его точке. Поэтому его выбор падает на бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей. Это предполагает, что не существует ни свободы, ни бессмертия. И разум вмешивается в судьбу как автономная величина. Он делает выбор времени.

— В таком случае можно, пожалуй, предположить, что Регент откажется от способов и средств, схожих с теми, к которым прибегают мавретанцы?

— Он даже предпочел бы им животную интеллигентность Ландфогта.

— Существует ли, — спросил Луций, — оценка моего старого учителя Нигромонтана?

— Мы знаем и ценим его. Мы видим его стремление насытить поверхность глубиной, чтобы вещи стали одновременно и символами, и реальностью. Так под внешним видом, словно под радужной оболочкой, скрывается, по нему, сам непреходящий образ. Поэтому Нигромонтан и оказал такое сильное воздействие на художников. Он придал их творениям новую красоту и возвысил их реализм. Если бы он был советником Князя, он возвел бы города, отличавшиеся великолепием и долголетием, — с плоскими крышами и тупыми верхушками башен. Не случайно он так часто бывал в Бургляндии. Мы предпочитаем этим старым насиженным родовым гнездам другие города, даже идя на риск, что они могут обратиться в руины и пепел. Бессмертие городов заложено не в их каменных стенах. Оно не должно расти, как кристалл, громоздясь ввысь.

— Так, значит, вы хотите отказаться от первозданного плана, даже если его и направляет высшая мудрость?

— Если он представит угрозу для всеобщего спасения — да. Мы не хотим вмешиваться в развитие событий. Мы не можем также предписывать решение, поскольку правильным оно всегда будет только для того, кто его нашел. Выстраданная боль таит в себе большие надежды, чем подаренное счастье.

Луций задумался над этими словами.

— Если я вас правильно понял, вы рассчитываете на недовольных?

— Мы рассчитываем на них, как любая власть, которая хочет освоить новые пути. И так как наши цели полны глубокого значения, мы ищем высшую ступень недовольства — недовольство духа, когда он, испробовав все пути возможного и исчерпав все формы жизни, окажется в тупике, не видя для себя больше никакого выхода.

— И вы обещаете тем, чей дух одержим недовольством, полное удовлетворение?

— Это не в нашей власти. Но мы обещаем им, что перед ними откроются новые горизонты. Мы считаем возможным собрать со всего света элиту, которую создала выстраданная боль и которая очистилась в битвах и лихорадке истории, подобно субстанции, которой свойственна скрытая воля к спасению. Мы стремимся сконцентрировать эту волю и дать ей развиться, чтобы потом опять придать ее телу как осмысленную и просветленную жизненную силу. Так следует понимать и исход Регента — как прощание с планом его простого возвращения.

Он молчал и испытующе смотрел на Луция. Потом понизил голос:

— Мы подождем, пока все силы развернутся, выступят и потерпят крах. Регент будет хорошо информирован обо всем, его благоволение безгранично.

Он кивнул при этом патеру Феликсу.

— Игра должна исчерпать все возможности. Только тогда можно отважиться на невозможное. Мы ищем тех, кто потерпел крах в стратосфере. Мы одобряем учение Заратуштры, согласно которому человека должен побороть сверхчеловек. Мы рассматриваем его учение не в нравственном плане, а с точки зрения исторической необходимости. Следующий шаг будет состоять в том, что и сверхчеловека тоже необходимо побороть и он потерпит крах от человека, который в борении с ним добудет высшую власть.

— Да, я понимаю, — сказал Луций. — Без боли и страданий не обойтись.

Солнце тем временем стало клониться к закату. Краски начали оживать; море приобрело бездонную глубину, паруса опять стали алыми.

Город постепенно начинал золотиться; белая кромка воды разбивалась на жемчужные брызги, ударяясь о молы, а за ними горела ниточка пламенеющих деревьев. Густонаселенные кварталы и дворцы сверкали, раскаленные жаром. Город заливал абсолютный свет, он даже насыщал тени, отчего его блеск только усиливался.

Фарес молча созерцал эту картину, его взгляд с удовольствием покоился на ней. Казалось, он воспринимал этот город в заливе, опутанный смутой, ненавистью и злом, как свою родину, которую вдруг вновь обрел, словно материнское лоно. Потом он подхватил реплику Луция: