Виктор Слипенчук - Звёздный Спас

Отец поднялся на крыльцо с полной шапкой апельсинов. Все они были похожи на тот, который Кеша снял с ёлки, то есть все были перевязаны крест-накрест красной ниточкой с петелькой. Кеша думал, что отец начнёт баловаться с ним, подкидывать вверх или, взяв за руки, кружиться, как это всегда бывало, когда они заканчивали игру. Но отец поднялся на крыльцо расстроенный, испуганно оглядываясь, затолкал шапку под кожух, присел на корточки и крепко-крепко прижал его к груди.

– Кеша, сыночек, не делай так больше никогда, понимаешь, не делай! Скажи, прямо сейчас, что не будешь так больше делать, никогда не будешь!

Отец просил его так взволнованно, с такой болью и страхом, что и ему стало страшно. Не понимая ничего, пообещал:

– Не будю, не будю.

Кеша захлопнул словарь и открыл окно. Ветер ворвался в комнату вместе со снегом, но не принёс облегчения. В груди всё горело, он словно глотал испепеляющее пламя.

В горнице отец молча водрузил шапку на стол, и мама, самая добрая, самая лучшая в мире мама, охнув, присела на табуретку и молча заплакала. Кеша прижался к ней и, ничего не понимая, опять пообещал:

– Не будю, не будю.

Мама заболела и слегла. Он перестал ходить в детский садик и целыми днями сидел возле её кровати и играл. Отец принёс ему досо́чки , так он называл выгнутые предметы, похожие на ладошки, точнее на горсть. С внутренней стороны досо́чки были из чёрной, как уголь, керамики – толстой и всегда тёплой. А с тыльной – алюминиевыми, всегда холодными, покрытыми зелёной краской. Кеша состыковывал досо́чки , ставил их одну на другую, получалось что-то в виде полусферы. Осторожно, чтобы не развалить, он всовывал в неё голову, и сразу открывался новый мир, полный воздушного сияния и внутренней радости, исходящей от всего, на что бы ни посмотрел. Сны были лучшей частью его реальности.

Кеше больше всего нравилось лежать на зелёном холме и смотреть вдаль, на блещущее зеркало речки, в излучине которой высился белокаменный храм, а в сосновом бору прятались крыши изб. На холмах паслись тучные стада коров и овец, а между холмами встречались и расходились, как бы ускользая друг от друга, голубовато-зелёные электрички.

Мир был настолько прекрасен и настолько всеохватно доверчив, что Кеше не составляло труда войти в него. Он откуда-то знал, что всё, что он видит, настолько благоволит ему и настолько внутренне связано с ним, что стоит только подумать, и сейчас же его любое желание исполнится. Исполнится не только для него, но и для всего окружающего, потому что его желание непременно прибавит радости этому удивительному миру. В Кеше словно бы включалось какое-то не подвластное ему устройство, преобразующее мысленные образы в физическую реальность.

Однажды, созерцая сосновый бор и ручейки, впадающие в речку, он подумал, что хорошо бы спуститься с холма по тропинке и встретиться у ручья с кем-нибудь, кто хотел бы встретиться с ним. Только что он подумал, как тут же увидел тропинку, сбегающую с холма к лесному ручью, а у ручья – девочку белокурую-белокурую и с такими глазищами, что у него даже закружилась голова от синевы её глаз.

– Ты хотела меня видеть? – спросил Кеша и потупился, он впервые видел, чтобы белки глаз отливали такой яркой голубизной.

– Я хотела тебя видеть, но не знаю зачем, – сказала девочка.

Было бы очень хорошо посадить вместе с нею цветок, подумал Кеша и увидел в руках синюю луковицу.

– Давай мы посадим этот цветок. А потом будем приходить сюда на бережок и смотреть, как он растёт, – опередив Кешу, сказала девочка.

Они посадили цветок, и Кеша вновь очутился на кровати. Кто и когда перенёс его, он не помнил. С девочкой тоже больше не встречался, потому что досо́чки исчезли, а с ними – и зелёные холмы, и тропка к лесному ручью. Тогда впервые он ощутил грусть своей жизни. Его словно обманули, предоставив возможность жить здесь, а не там. Потому что там для него жизнь была более реальной. А эта казалась всего лишь сном, в котором таятся только лишь загадки той, настоящей жизни.

Однажды к ним пришли святой отец с матушкой. Всё вокруг окропили святой водой, а на окнах и входной двери написали Божии крестики.

А потом ещё приходил загадочный старец, в длинных золотисто-голубых одеждах, с капюшоном на голове. То есть не приходил, а уже стоял посреди горницы, когда отец подвёл Кешу.

– Боже правый, это же звёздный ребёнок! И ты просишь меня?!.

Старец в капюшоне осёкся, но его зелёные глаза полыхали восторженным огнём. Он распрямился.

– А я-то думал, что Бэби Кис, Бэмсик, – наш Звёздный…

Он опять осёкся.

– Вся наша беда в том, Иннокентий Иванович, что мы боимся своей победоносной силы. Всё тормозим, тормозим, ладно бы только себя – за детей взялись, а новый человек индиго и новое небо уже здесь, с нами, но мы не понимаем своего счастья.

Старец перекрестился и, возложив левую руку на чело Кеши, а правую с жезлом приподняв над ним, строго сказал:

– Сынок, когда тебе захочется доставать «солнышки» из снега или всё, что ты ни захочешь, брать прямо из воздуха, скажи в сердце своём твёрдо – никогда, не буду, не хочу.

Человек в капюшоне легонько коснулся жезлом его темени. И жезл, потрескивая, зашипел, словно раскалённый в огне прут, опущенный в воду.

– А теперь ступай, отдохни, поспи.

Уже засыпая, Кеша услышал:

– Остановить-то я остановил, но такой внутренней силы ещё не встречал. Если однажды он скажет – всегда, буду, хочу , мои затворы рухнут, я не всесилен.

– А вы, Досточтимый Отец , и затворы запечатайте. Сделайте привязку к тому, чего никогда не случится, например, к ускорению земного времени. Только тогда пусть затворы рухнут. Вы понимаете?!

– Понимаю, – сказал загадочный старец и вздохнул. – Мы даже окошка не оставляем, ведь в результате катаклизмов никакого ускорения не предвидится. Скорей всего, земные сутки растянутся, – он опять вздохнул.

– Да, конечно, – сказала мама. – Но пока я здесь – он свободен. А когда окошко потребуется – я уже буду там и оттуда помогу ему.

– Возьмите эту вещицу. Положите в короб с кубиками, она его, – строго и ещё как-то очень недовольно сказал старец. (В его руках сверкнул то ли кусочек стеклышка, то ли синий перстень.)

За окном метель и сумерки смешались, белая снежная мгла волнами врывалась в комнату, но Кеша не чувствовал холода. Ему казалось, что порывы ветра опаляют лицо.

Мама, конечно, имела в виду, что скоро умрёт…

– Никогда, не буду, не хочу , – простонал Кеша и почувствовал такую необоримую усталость, что, едва добравшись до дивана-кровати, тут же уснул.

Расставшись с Кешей, Фива почувствовала ужасную опустошённость и даже тоску. Ей хотелось не просто плакать, а выть от ощущения безысходности и незащищённости перед своим будущим. Которое, как ей казалось, она непростительно легкомысленно связала с Кешей. Нет, не то чтобы он был плох (высокий, синеглазый и светло-русый, он ей понравился), – она была плоха. С первым встречным – в постель. И это она, которую в школе называли недотрогой , а в Тимирязевке – неприступной ! Сколько раз Фива слышала за своей спиной шутливые и в то же время восхищённые возгласы парней, мол, всё есть, да не про их честь. И вдруг?!