Алексей Притуляк - Пепельные цветы

- Ты болтай, да знай меру! - прорычал хозяин. - Пирса Маклахена сбить с толку никому ещё не удавалось! И уж точно не тебе, чёртов сын. Я спросил, цыган ты или нет? К чёрту твою фамилию!

- Позвольте, мистер, - Липси наконец переступил через свою осторожность и смирение. - А нельзя ли чуть повежливей? В конце концов я вам тут не...

- Не позволю, - перебил Пирс Маклахен. - А можно здесь только то, что я разрешил.

- Тогда разрешите мне лишиться вашего общества! И удалиться в свою комнату с гарденией.

- Не разрешу. Эта комната уже занята.

- Моя комната занята?! - оторопел Липси. - Это как же так?

- Твоя комната? - протянул Маклахен. - Ха! Твоей комнаты здесь нет, оборванец. Ни одной. Комната с гарденией занята, я сказал. Будешь жить в курительной.

- Что?

- Ты же так любишь курить трубку, - усмехнулся хозяин. - Вот и будешь жить в курительной. А не хочешь — убирайся. Никто тебя не держит. У меня и так отбоя не будет от постояльцев.

- Но позвольте... - попытался было Липси воззвать к разуму этого человека.

- Не позволю! - перебил хозяин. И его деревянное, вырубленное из цельного куска дерева, лицо стало каменным.

- Я буду протестовать, - промолвил Липси, сам пугаясь собственных слов. Протестовать он вряд ли умел. Пожалуй даже, протест совершенно точно не входил ни в разряд его умений, ни в путаницу намерений, ни в число привычек.

- Можешь начать прямо сейчас, - спокойно ответил хозяин. - Ещё успеешь на паром.

- Но разве можно жить в курительной? - сделал Липси последнюю попытку воззвать к разуму этого человека. - Это... Это вредно для здоровья. Это... это не по-человечески, в конце концов.

- У тебя будет время убедиться, что жить можно везде, где можно сдохнуть.

Кхм...

Ну что ж... Кажется, сделать ничего нельзя. Тогда что остаётся?.. Подчиниться обстоятельствам. В конце концов, всё не так уж плохо; почти наверняка могло быть значительно хуже. Например, хозяин мог поселить его в... простите, в сортире. Или вообще отказать в постое. Или...

- Ну что ж, - вздохнул Липси. И уже почти жизнерадостно произнёс: - Спеши изведать неизведанное и прожить не прожитое! Правило номер сто тридцать два из записной книжки номер три. Есть ещё правило за номером шестьдесят восемь, которое гласит...

- Плевать, - коротко перебил Маклахен.

- Да?.. Кхм... А ведь вы, пожалуй, правы, - рассмеялся Липси почти искренне. Ведь действительно — плевать! Я запишу это под номером...

- К дьяволу, - бросил хозяин.

- И вы опять же правы! - с готовностью кивнул Липси. - Всё очень просто: можно записать под любым номером — какая, собственно, разница. Вы проводите меня в мою ком... в мою курительную?

- Я тебе не проводник.

- А ведь верно, - тут же согласился новоселец. - У хозяина пансиона много дел поважнее, чем разводить по комнатам пос...

- Как ты назвал мой отель? - угрожающе медленно произнёс Маклахен.

- Ах ты ж, бестолковая моя голова! - Липси звонко шлёпнул себя ладонью по лбу. - Отель! Ну конечно же — отель!

- Выйдешь вон через ту дверь. В конце коридора — направо.

Она могла бы поручиться, что в двадцать лет жить хочется гораздо больше, чем, например, в тридцать или пятьдесят. Конечно, двадцать лет — это немало, это, можно сказать, приличный (чуть не ляпнула «преклонный») возраст, по-своему непростая пора перехода от юношеской беспечности к зрелой рассудительности. И не говорите, что когда вам было двадцать, вы были ещё наивны и даже где-то глупы. Это ваше личное дело. Теперь, когда вам в полтора (два? три?) раза больше, вы конечно можете смотреть на себя того с высоты прожитых лет. Но не надо всех грести под одну гребёнку! Двадцать прожитых лет Гленды — это её двадцать лет и они никак не равняются вашим двадцати годам, вот.

За свои двадцать Гленда успела довольно много. Она успела немало узнать в школе и ещё больше забыть. Она исхитрилась поучиться в колледже, почти в нём не учась, и бросить на самом интересном месте. Гленда умудрилась абсолютно случайно сняться в одной серии какого-то сериала и при этом остаться всё той же милой, доброй и немного взбалмошной Глендой. Один раз она, к стыду своему, была совершенно — в стельку — пьяна. Это было так мерзко, что на следующий день Гленда дала себе зарок всю оставшуюся жизнь не брать в рот спиртного. Она дважды стала жертвой мошенников, купив два абсолютно одинаковых и столь же совершенно ненужных ей миксера. Гленда трижды перечитала «Над пропастью во ржи», так и не поняв, зачем она это делает. Гленда четырежды безумно влюблялась.

И, наконец, самое главное — она один раз забеременела. Теперь в этом совершенно точно нет никаких сомнений. Какие сомнения, когда ему уже почти три месяца!

И, наконец, в свои двадцать она решила сохранить ребёнка, став на всю оставшуюся жизнь матерью. Довольно ответственное и жизнеутверждающее решение, согласитесь. Вот и говорите после этого, что двадцатилетняя девушка — это нечто такое неуловимое, воздушное, беспрестанно лопочущее разные глупости и совершенно безответственное!..

И ещё вот что. В свои двадцать Гленда не по-наслышке узнала, что такое война. Харольд, отец её будущего Остина погиб через четыре дня после того, как был призван. А мать была искалечена в бомбёжке, там, в Германии, куда уехала жить за пять месяцев до начала войны, и где умерла в госпитале, так и не выйдя из комы. Если бы перед смертью она пришла в себя и вспомнила бы о Гленде – хотя бы раз прошептала в бреду её имя, девушке было бы гораздо легче. Не спрашивайте, почему — бестактно задавать такие вопросы. Хотя отношения с матерью давно разладились – и ещё больше после знакомства Гленды с Харольдом, – всё же нить, связующая двух родных людей... В общем, вы понимаете.

Оставшись в этом мире совсем одна (многочисленные подружки не считаются), Гленда растерялась и долгое время не понимала, как ей жить дальше и жить ли вообще. Но поскольку она была уже умудрённая годами женщина, то несомненно пришла к единственно верному решению — жить, конечно жить: ради Остина и чтобы доказать всем этим китайцам, индусам и славянам, что жизнь всего человечества и жизнь её, Гленды, - в деснице божьей, но никак не в грязных руках этих безбожников и злодеев. Впрочем, конкретно против индусов Гленда ничего не имела. Равно как и против китайцев с русскими. Она всегда точно знала, что место под солнцем найдётся для любого, кто готов жить, не причиняя неудобства и боли другим.

Когда эти дурацкие китайцы объявили Англии ультиматум, Гленда испугалась. Она догадывалась, что сдаваться на милость каких-то янычар никто не станет, а значит, ядерный удар, которым грозили эти самые янычары, неизбежен. Про ядерную войну и её последствия Гленда почти ничего не помнила из того, что когда-то знала. Помнила только, что смерть практически неизбежна — не сразу, так потом.