Александр Житинский - Плывун

И все-таки любопытство было сильнее желания заснуть, которого, надо признаться, не было вовсе. Поэтому Пирошников, оставив котенка на тахте в своей новой квартире и наказав ему спать, запер за собою дверь и направился по коридору осматривать окрестности.

Движение и суета поуспокоились, за дверями было уже тихо, лишь бубнил где-то поздний телевизор да доносились откуда-то звуки перебранки, прерываемые грохотом мебели. По-видимому, там кидались стульями.

В немногих же боксах, занятых под офисы фирмами, стояла мертвая тишина. Впрочем, и там изредка что-то попискивало, какие-то электронные приборы – охраны или пожарной сигнализации, да с шуршанием выползали листы ночных рассылок из факсовых аппаратов.

Кроме ЧП «Деметра» с приворотами и ворожбой Пирошников насчитал еще три организации: частную школу «Меч самурая», занимавшуюся обучением восточным единоборствам, салон красоты «Галатея», в самом же конце коридора Пирошников уперся в вывеску «Приют домочадца». Это было круглосуточное кафе, о чем свидетельствовало число 24, намалеванное прямо на двери красной краской.

Дверь кафе была приоткрыта. Пирошников сунул туда нос и увидел, как и следовало ожидать, дремлющую за стойкой на высоком табурете буфетчицу да одного-единственного посетителя, который восседал за столиком с недопитой кружкой пива.

Это и был, по всей вероятности, единственный ночной домочадец, нашедший подземный приют в собственном доме, ибо предположить, что он забрел сюда издалека, вряд ли было возможно.

Домочадцу было на вид немного за сорок, это был крепкий мужик с короткой стрижкой, то ли бывший спортсмен, то ли военный. Завидев Пирошникова, он приветственно взмахнул рукой и сделал приглашающий жест – заходи, мол. Пирошникову ничего не оставалось, как принять это предложение. Впрочем, ничто в нем и не протестовало.

Буфетчица приоткрыла глаза и взглянула на нового гостя сквозь ресницы. Взгляд ее был равнодушен, как природа у Пушкина, что невзначай отметил про себя Пирошников.

А поздний домочадец, сменив направление жеста с взлета на крутое пикирование, коим он указал место на стуле напротив себя, благополучно привел Пирошникова на посадку. Возможно, он был диспетчером гражданской авиации.

Не опуская руку на стол, он протянул ее Пирошникову.

– Геннадий, – сказал он.

– Владимир Николаевич, – ответил Пирошников, пожимая ему руку.

Он всегда представлялся по имени-отчеству вовсе не из большого самоуважения, а просто по русскому обычаю, и ждал того же от других, независимо от возраста. Было что-то чрезвычайно милое в старинной дворянской манере называть по имени-отчеству даже молоденьких барышень, кадетов, студентов. Но молодые люди давно уже утратили эту привычку, а затем перенесли ее и на старшее поколение. Пирошникову казалось, что в обращении к пожилому человеку просто по имени со стороны незнакомца есть что-то чуждое, американское.

«Владимир, мы выпустили новую книгу. Это стихи Веры Сметанкиной, первая книга молодого поэта. Мы знаем, что вы берете стихи, Владимир. Сколько экземпляров вам завезти?» – примерно так обращалась к нему по телефону молоденькая сотрудница одного издательства, ведающая реализацией продукции.

И ведь знала, как его полное имя и сколько ему лет, но этот стиль выглядел более деловым, что ли, и стал чуть ли не повсеместным.

«Привезите пять экземпляров, Марина Игоревна, будьте так любезны», – обычно отвечал на это Пирошников, но ирония не замечалась. «Спасибо, Владимир. Завтра завезем».

Пирошников вешал трубку, приговаривая: «Нормально, Григорий! Отлично, Константин».

Но на этот раз беседа развивалась иначе.

Геннадий обратил взгляд на заснувшую снова буфетчицу и распорядился:

– Клава, кружку пива Владимиру Николаевичу.

Буфетчица, практически не просыпаясь, подставила пивную кружку под струйку пива из краника.

– Спасибо, зачем вы… Я и сам, – Пирошников смутился.

– Я вас узнал. Я ведь вот с таких лет вас помню, – показал Геннадий размер примерно в два вершка от стола.

– Откуда? – удивился Пирошников.

– Вы же здесь жили. И я уже сорок пять лет живу. Мы с вашим Толиком в одном классе были… Помните, вы его на велосипеде учили, он упал, коленку расшиб? А пока вы его домой увели, я на велике вашем катался. Вы мне разрешили…

– Правда? Нет, не помню, – признался Пирошников.

– А как мы прятались от вас на лестнице? Это когда курить начинали, – продолжал Геннадий.

И этого не помнил Пирошников. Впрочем, нет. Был какой-то семейный скандал по поводу курения Толика. Ему тогда еще семнадцати не исполнилось. Наденька плакала, Пирошников вяло излагал основы антиникотиновой пропаганды. Он тогда уже висел на волоске в своем нечаянном семействе. Вскоре они с Наденькой расстались, и Толик, вполне естественно, воспринял это как предательство отца.

Впрочем, отцом он Пирошникова не называл никогда. Да и Наденьку не сразу стал звать мамой, ибо воспитывался до шести лет ее родителями, тому были причины.

Пирошникову дано было другое имя, но гораздо позже.

– А помните, как вы нам стихи читали? – спросил вдруг Геннадий.

– Стихи? – вздрогнул Пирошников.

– Да, про этого… Который погиб в Антарктиде. Я фамилию забыл.

Да, это он помнил. Толик и его друг были первыми слушателями той баллады. Дописав ее в пустующей комнате коммуналки и перечитав несколько раз, Пирошников вернулся в комнату Наденьки, где Толик с другом обклеивали вырезанными из журнала портретами «битлов» обложки школьных учебников, и с ходу ошарашил их этой балладой. Ему необходимо было кому-нибудь ее прочитать. Баллада была длинной и пафосной, ее тяжелый трехстопный анапест застал врасплох юных битломанов, к концу баллады они совсем осоловели.

Затем Пирошников рассказал им о герое баллады, сопроводив рассказ назиданием о предназначении человека, его пути, подвиге и бессмертии. Его тогда занимали эти вопросы, которые сегодня выглядели не то что неуместными, но даже какими-то стыдными.

– Нет, не помню. Отшибло память, – с некоторым раздражением проговорил Пирошников и придвинул к себе кружку пива, поднесенную буфетчицей.

– Жалко, – разочарованно протянул Геннадий. – А я этого англичанина помню, как он замерзал. И письма писал родным. Вот фамилию забыл.

– Роберт Скотт, – сухо сказал Пирошников.

Ему вдруг сделалось неприятно от этих воспоминаний, будто вспоминали не о нем, а о каком-то близком, но умершем человеке.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он.

– А пиво? Николаич, нельзя оставлять! – слегка охмелевший Геннадий впервые назвал его домашним именем, которое образовалось само собою, когда Пирошников остался здесь жить, стал своим, хотя, по правде сказать, так никогда им и не стал.