Андрей Лазарчук - Любовь и свобода

Лимон сам не понял, как оказался в кузове.

— Что?.. — почти беззвучно спросил он.

— Там кто-то есть, — не оборачиваясь, сказала Илли — так же беззвучно. — Вон — жёлтая крыша…

— Вижу, — сказал Лимон. — Где же бинокль? Был ведь бинокль…

Порох перегнулся в кабину и выудил его.

Руки Лимона тряслись, он с этим ничего не мог поделать и даже перестал стесняться. Ну, трясутся. У кого бы не тряслись?.. Трудно было наводить резкость.

На жёлтой крыше распласталась чёрная обезьяна. Обычная чёрная обезьяна, можно сказать, ближайший родственник человека, как раз в этом году эволюционную теорию проходили… только она была раза в три больше обычной. Ну, не в три… но намного больше.

И никогда они в город не то что не заходили, но и не приближались, жили в своих горных лесах, мы их не трогали, они нас не трогали…

— Следи, — сказал Лимон Илли и передал ей бинокль. — Порох, давай заканчиваем погрузку и сматываемся.

— Ты только обезьяну увидел? — спросил Порох.

— Ну.

— Там дальше… он на этой обезьяне сидел, потом слез…

Лимон снова приник к биноклю. Но больше никого не увидел.

— Кто слез?

— Как будто маленький такой человечек. Только голова огромная. Весь в ремнях…

— Тебе померещилось.

— Да хотелось бы… Ладно, надо заканчивать, ты прав, командир.

Они забросили в кузов коробки с маслом и пошли за консервами.

Лимон сначала высунулся на улицу сам, осмотрелся — никого. Чёрная обезьяна по-прежнему распласталась на крыше, но вроде бы не обращала на него никакого внимания. Тогда Лимон откатил створку ворот, выпустил грузовичок, закатил створку обратно и пожалел, что её никак нельзя заклинить. Вернее, нельзя надёжно заклинить. Кое-как — можно, но это не выход.

Илли теперь сидела в кабине, Лимон залез в переполненный кузов, встал на колени на штабель коробок, покрытых толстой чёрной плёнкой, опёрся на дугу безопасности так, чтобы автомат удобно было держать в обеих руках, подумал: ничего не забыли? Вроде бы ничего…

— Той же дорогой? — спросил Порох.

— А ты знаешь другую?

— Мимо гимназии, по набережной.

— Ну, давай.

Там был дом Пороха. Лимон, кажется, понимал: Лей не хотел заходить внутрь, но не мог на него не посмотреть — может быть, в последний раз. И потом: а вдруг чудо?..

На улице, ведущей к набережной, стояли несколько очень старых купеческих домов; когда-то эта сторона была не военной, а купеческой; после войны товарный двор, например, почти без переделок приспособили под казармы горной стражи. Вот эти дома сохранились тоже, только там не жили: в одном были редакции обеих городских газет, в другом — телестудия, в третьем — профсоюз солекопов (через речку от Шахт и довольно далеко от моста — видимо, не очень ладили солекопы со своими лучшими представителями…); а в двух домах у самой реки размещались какие-то секретные службы: дома эти были обнесены с трёх сторон новыми высокими заборами с колючкой поверху, нижние окна были зарешёчены, а окна верхних этажей прикрывали стальные жалюзи. Входы охраняли суровые неразговорчивые гвардейцы…

Похоже, что и в этих домах что-то жгли, причём совсем недавно, и жгли не бумаги: воняло горелым мясом… Двери того дома, что слева, были распахнуты настежь, и Лимону показалось, что внутри он заметил странное шевеление — но машина катилась довольно быстро, а у него не было ни малейшего желания тормозить, возвращаться, идти что-то выяснять… Опять накатывала тоска и апатия.

Уже никогда ничего не будет так, как раньше. Никогда и ничего.

Война? Или что-то хуже войны ?

Он произнёс эти слова про себя и ужаснулся, потому что каким-то чутьём постиг — именно хуже войны . То, про что говорил дед Костыля… то, от чего они спасли нас — пусть самой страшной ценой… так вот оно — прорвалось. Откуда-то прорвалось. Не из Кидона — того давно нет, радиоактивная пустыня там…

Потом вдруг машина остановилась — напротив выходившего на набережную переулка Незабвенных. Лимон вскинулся — но всё вокруг было тихо. Илли сидела прямо и неподвижно, вцепившись в штурманскую панель. Порох как-то странно, неловко, боком сполз с водительского сиденья и так же боком, глядя куда-то совсем в другую сторону, сделал несколько шагов по тротуару к угловому дому. Там была старая кондитерская лавочка «Дворец-леденец», в ней вечно толклись первоклашки и девочки постарше. Витрина у неё была уникальная — из толстого, цилиндрически выгнутого голубоватого стекла. Говорили, что этой витрине сто лет. Или больше.

Порох подошёл к витрине, размахнулся — и ударил в стекло прикладом автомата. Раздался глухой удар, а потом звук, как будто со стола падают и разбиваются один за другим тонкие бокалы. По стеклу поползли трещины — и вдруг оно всё разом стало матовым, совсем непрозрачным, миг пробыло таким… и обрушилось ледяным водопадом. Порох отряхнул с себя пыль, перегнулся внутрь витрины и выволок огромную стеклянную бадью, доверху полную самых разных конфет в блестящих обёртках. Сел на тротуар, поставил бадью между ног. Медленно развернул одну, самую большую, конфету. Под обёрткой была другая. Под той — третья. Потом он достал наконец пастилку — размером со школьный пенал. Цвета она была какого-то нехорошего — розовато-серого. Порох попытался её надкусить — с одной стороны, с другой. Поднёс к глазам. Отбросил. Достал следующую. Та была совершенно чёрная и точно так же не откусывалась. Третья… четвёртая…

Лимон выбрался из кузова. Тело ныло, не хотело двигаться, он сказал: надо. Волоча ноги, подошёл к Пороху. Тот обхватил бадью двумя руками, замотал головой.

— Ты что, друг? — спросил Лимон. — Думаешь, я это у тебя отобрать хочу?

Порох замотал головой ещё сильнее.

— Зачем? — спросил Лимон.

Порох помолчал. Наклонил голову, почти засунув лицо в конфеты.

— Знаешь, — сказал он глухо. — Всю жизнь мечтал…

И вдруг заплакал.

Пришлось заночевать. Пороха развезло просто в кисель, он ничего не мог и мало что понимал. Лимон и Илли кое-как, отбирая друг у друга руль, сумели стронуть грузовичок с места и даже не разбили его по пути к гимназии. А также умудрились не разбить, закатывая в гараж — благо, тот был пуст, а Лимон знал, как открывается тяжёлая дверь.

Интересно, что и учебного бронетранспортёра не оказалось на месте… но Лимон отметил это вскользь и постарался поскорее забыть: мозг уже не выдерживал. Хотелось упасть и зарыться.

Держа что-то бормочущего Пороха с двух сторон, поднялись на третий этаж и свернули налево, в мужские дортуары. Там жили те, кого родители не могли забирать домой, и сироты. Сироты вообще существовали на полном пансионе. Но и тут имел место непонятный разнобой: Костыля, который подолгу жил один, в дортуары не селили, а Маркиз койку имел, хотя и жил по преимуществу у тётки, сестры его покойной матери.