Сергей Лукьяненко - Семь (фрагмент)

— Что там? — выкрикнул, подслеповато таращась через плечо Мартина немецкий пастор.

— Бог его знает! — ответил Мартин, зачарованно глядя на падение каменной десницы. Как ни удивительно, но пластид не расколол причудливую скалу. Она сохранила форму до конца — пока не влетела в стены собора, круша колонны и статуи. Мгновение казалось, что все ограничится этими разрушениями, но Рука Творца все же развалила толстую каменную стену. Взвилось облако пыли — и в следующий миг купол собора треснул, будто яичная скорлупа.

Взвыла сирена — Мартин даже вздрогнул от неожиданности — и на монастырской скале вспыхнули прожектора. Вот теперь удар по сетчатке был столь силен, что Мартин с криком зажмурился, отшатываясь от окна.

— Господи, спаси и помилуй… — лепетал над головой пастор.

Ударил третий взрыв — самый слабый, Мартин скорее почувствовал, чем услышал его. Самый слабый, но и самый длительный — земля качалась под ногами, дребезжали уцелевшие стекла. Свет прожекторов угасал, сменяясь багровым заревом пожара. Загорелась разлившаяся солярка.

— Одевайтесь! — закричал Мартин, бросаясь в свою келью. — Одевайтесь и выходите! Землетрясение!

Что ж, версия была не хуже любой другой.

Всякий, будь на то его воля, выберет смерть быструю и легкую.

Отрок отходил быстро, но тяжело.

Просил пить, но тело уже воду не принимало, так — самую малость, губы смочить. Пробовал молиться, но голос слишком ослаб — тогда отрок глазами просил отца Тихона помолиться за него.

Тихон и так молился неустанно. И собирая сухие ветки для костра, и заваривая в жестяном котелке последние горстки целебных трав с Афона, и укрывая болящего плащами и одеялами — не держала уж плоть тепла. В чудо отец Тихон веры не терял, но умом сознавал — кончается отрок Арсений, отходит к Создателю. Кожа отрока стала серой, землистой, исхудал он так, что все косточки проступают, глаза — и те потускнели.

Может быть, виной тому были незнакомые плоды, что ели две недели назад с голодухи? Отец Тихон остерегся, только попробовал — и немало маялся животом. А отрок не утерпел, наелся дивных оранжевых плодов. Для отрока Арсений уже старенький, семнадцать лет исполнилось, усы над губой пробиваются — в такие годы аппетит крепкий, ненасытный… А может и не плоды были виной, а дурной воздух, которого наглотались третьего дня? Или иная, совсем неведомая хворь…

— Отец Тихон, — прошептал Арсений, в очередной раз безуспешно попытавшись испить целебного отвара. — Отец Тихон, отхожу я.

Священник ласково погладил отрока по щеке:

— На все воля Божья, Арсений. Помолись, да и поспи, наберись сил.

В глазах отрока будто веселая искорка мелькнула:

— Я смерти не боюсь, отец Тихон, меня Царство Небесное ждет. А спать мне нельзя, не проснусь больше. Как вы-то без меня, батюшка?

Славный был отрок, и немалое они с отцом Тихоном свершили. И сейчас, в последний свой час, больше всего о деле думал, об отце Тихоне тревожился.

— На все воля Божья, — повторил отец Тихон.

— Вам домой надо, батюшка, — упрямо повторил отрок. — Что вам тут делать, в чужой земле?

Отец Тихон мрачно огляделся. Нет, не была эта земля злой, скорее, напротив, покойной и мирной. Высокие серые травы в синем свете двух маленьких лун, веселый щебет крохотных зверьков, то скачущих наперегонки, то жующих колоски, то с любопытством наблюдающих за людьми у костра.

— Что Господь велит, то и делать стану, — попытался он уйти от ответа. — Слышишь, как зверята расшумелись? Буду им проповедовать, вдруг да и в них есть искра разумения?

Отрок опять заулыбался. Вчера, когда ему было гораздо лучше и он еще мог ходить, они долго наблюдали за местным зверьем — не то сусликами-переростками, не то кенгуру-малютками. Вроде как уловили чудную систему в пересвистах и щелканье, потому об охоте не стали помышлять.

— Этой искре еще долго разгораться, отец Тихон. Да и нельзя вам тут остаться. Домой вам надо. Рассказать все, что было.

Отец Тихон знал, о чем сейчас попросит Арсений. Знал и спорить не решался.

— Уколите меня аквамортой, батюшка.

Священник не ответил.

— Побыстрее, батюшка, — снова попросил отрок. — Вам вернуться надо.

Отец Тихон достал из кармана подрясника деревянный футляр — с ярко-алыми шприц-тюбиками внутри. Что уж тут скрывать да отговаривать… еще утром их приготовил.

Значит, так тому и быть.

— Прощайте, батюшка, — тихо, умиротворенно, сказал отрок, когда игла коснулась кожи. — Я уж, наверное, попрощаться не успею… так знайте, вы мне как отец были.

Сердце сдавило болью. Отец Тихон сдавил тюбик, выплескивая в вену отрока акваморту. Прошептал:

— До свидания, Сенечка. Бог даст, свидимся на небесах…

Отрок его будто и не слышал. Губы шевелились, шепча молитву. Лицо на глазах наливалось румянцем — нездоровым, пугающим. Глаза будто засветились изнутри.

— Помоги, Господи, — отчетливо произнес отрок. И, откинув одеяла, поднялся.

Отец Тихон отступил на шаг. И еще на шаг. И еще и еще. Когда-то ему не требовалось удаляться так далеко — но тогда и отрок был моложе, и сам отец Тихон не стар. Да и не было неведомой хвори, убивающей Арсения.

Отрок прошел прямо сквозь костер, не замечая огня. Зверята возбужденно застрекотали, подбираясь ближе — им было любопытно.

Несколько мгновений Арсений стоял неподвижно. Отсветы огня играли на обнаженном теле — высушенном болезнью, но сейчас будто окрепшим в последней вспышке земного бытия.

Потом отрок начал танец.

Отец Тихон смотрел на него недолго. Отвернулся — слезы все равно застили глаза, а рыдания рвались из горла. Ему казалось, что он видит, как из отрока исходит жизнь.

Когда он решился глянуть снова, Арсений завершал третий замыкающий круг. Его ступни светились чистым голубым сиянием, оставляя на примятой траве лепестки холодного, не жгучего пламени. Между ладонями, то тянущимися к небу, то хлопающими, отбивая ритм, плясали белые искры.

Арсений никогда не был сильнейшим среди плясунов. И даже акваморта, сжигающая телесные силы в единой вспышке, не дала бы ему такой четкости движений. Но сейчас он был воистину совершенен в своем порыве!

Или, возможно, так лишь казалось отцу Тихону.

Отрок вошел в центр пятиметрового круга — ставшего зримым и явственным, очерченного голубым пламенем. Теперь светилось все его тело, будто Арсений набросил одеяние из огня. Он вышел на завершающий перепляс — самый сложный, самый ответственный, где малейшая ошибка грозила разрушить все труды.

Отец Тихон затаил дыхание.

По небу поплыли волны призрачного света — будто небо превратилось в жижу, трясущуюся от движений плясуна. Земля под ногами начала подрагивать. Арсений танцевал уже не в траве — в сером дымчатом киселе, пронзенном белыми искрами.