Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой

Он женился и имел двадцать пять детей. Всем им сумел он внушить любовь к труду и добродетелям, все они стали честными людьми. Он дал им молодых супруг и сам с улыбкой проводил к алтарю счастья. Все внуки воспитывались в его доме, и вы знаете, какой чистой радостью всегда светились их детские лица. Все дети его любят друг друга, ибо он сам умел любить и дал им почувствовать, как сладостна взаимная нежность.

В дни сельских праздников он первым заставлял музыкантов браться за инструменты; вспомните — его голос, взгляд или жест служили сигналом к всеобщему веселью. Вспомните, как охотно предавался он радости, сему прекрасному порождению чистой души; вспомните его речи, всегда остроумные, всегда полные здравого смысла! Он мастер был пошутить, но никогда никого не обидел он своими шутками. Найдется ли кто среди вас, кому он отказал в услуге? Проявлял ли он когда-нибудь бесчувствие к чужому горю или всеобщему бедствию? Кто видел его равнодушным в годину, когда решалась судьба родины? Сердце его принадлежало ей: она была средоточием всех его разговоров. Он жаждал ее процветания. Он всем сердцем поддерживал законный порядок, ибо обладал врожденной любовью к добродетели.

Видели вы его и тогда, когда годы уже согнули его спину и ноги стали нетверды. Вы видели, как он карабкался к самой вершине горы, дабы своим опытом поделиться с молодыми хлебопашцами. В памяти своей он надежно хранил все наблюдения, кои накопил за восемьдесят лет труда. Какое-нибудь дерево, посаженное собственными его руками в том или ином году, было неразрывно связано с воспоминанием о божьей милости или божьем гневе. Он помнил то, что люди обычно забывают: кто когда умер, в каком году был обильный урожай, кто когда отказал свое состояние бедным. У него был какой-то дар предвидения: стоило ему поразмыслить в лунную ночь, и он уже знал, какие семена лучше посеять на огороде. Накануне смерти своей он сказал: «Дети мои, близок мой час, я ухожу от вас к Преблагому творцу, коего я всегда почитал и на коего уповаю; завтра с утра вам надобно будет обрезать грушевые деревья, а к вечеру, на закате, похороните меня подле моего поля».

Вы похороните его там, дети мои, и да послужит он вам примером; но прежде, чем земля покроет эти седые волосы, которые даже издали вызывали чувство почтения и привлекали к нему молодых людей, взгляните на эти покрытые мозолями славные руки; вот она — священная печать долгих лет труда!

И тогда говоривший взял окоченевшую руку покойного и приподнял ее. Она была большой и огрубевшей от ежедневного соприкосновения с заступом; и видно было, что никакие колючки, никакие шипы и острые камни были ей не страшны.

Священник благоговейно приложился губами к сей достойной руке, и все последовали его примеру. Сыновья подняли его на трех снопах хлеба, отнесли на поле, похоронили, как он хотел, и положили на могилу его садовый нож, заступ и сошник плуга.

— Ах, — воскликнул я, — когда бы люди, коих прославляли Боссюэ, Флешье, Маскарон, Невиль, {294} обладали хоть сотой долей добродетелей сего хлебопашца, я простил бы им все их высокопарное и пустое красноречие!

Прибыв сюда, я стал искать глазами тот роскошный дворец, где решались судьбы многих народов. Но что это? Передо мной были какие-то обломки: разверстые стены, изуродованные статуи; лишь несколько полуразрушенных портиков позволяли смутно представить себе былое величие сего строения. Я шел средь этих руин, когда заметил вдруг какого-то старца, сидевшего на капители одной из разрушенных колонн.

— Ах, — сказал я ему, — что случилось с этим огромным дворцом?

— Он рухнул.

— Каким образом?

— Рухнул под собственной тяжестью. Некий нетерпеливый человек в гордыне своей задумал здесь приневолить природу — он принялся нагромождать одно здание на другое; в своем неистовом стремлении осуществить эту причуду он совершенно истерзал своих подданных. Сюда ушли все средства королевства; {295} здесь текла река слез, заполняя собой все эти бассейны, от коих ныне не осталось даже следа. Сии развалины — все, что сохранилось от этого гигантского здания, которое было возведено миллионами рук и ценой столь тяжких усилий. При строительстве дворца была допущена ошибка в расчете фундамента; он явил собой верный образ величия того, кто его построил. [263]Королям, которые правили после него, пришлось бежать отсюда без оглядки, дабы не оказаться раздавленными. Пусть же послужат сии развалины грозным предупреждением всем государям, пусть помнят они, что тот, кто во зло употребит мимолетное свое могущество, лишь обнаружит свои слабости перед лицом грядущих поколений.

Сказав это, он вновь залился слезами и с сокрушенным видом поднял глаза к небу.

— Почему же вы плачете? — спросил я его. — Ведь все теперь счастливы, а эти развалины менее всего говорят о нищете народа?

Возвысив голос, он сказал:

— О, горе мне!.. Узнайте же, я тот самый Людовик XIV, что построил несчастный этот дворец. Божественная справедливость вновь зажгла угасший светильник моих дней, дабы я собственными глазами увидел плачевный итог моих деяний. Как непрочны памятники, что возводит гордыня!.. Я плачу, я буду плакать вечно… Ах, почему не знал я тогда… [264]

Я собрался было расспросить его поподробнее, по тут одна из змей, коими все еще был наполнен сей приют, внезапно бросилась на меня с полуразрушенной колонны, вкруг которой обвивалась, ужалила в шею, и я проснулся.

Издание 1787 г. Фронтиспис к I тому.

Издание 1787 г. Фронтиспис к II тому.

Издание 1801—1802 гг. Фронтиспис к II тому.

Фрагмент главы 43 в переводе И. Г. Рахманинова.

Франция XVIII в. дала миру ряд выдающихся мыслителей и писателей, сыгравших огромную роль в истории освободительного движения, философии и литературы. Вольтер и Руссо, Гольбах и Даламбер, Дидро и Гельвеций, Монтескье и Бомарше — эти имена пользовались некогда широчайшей известностью; с уважением и глубокой признательностью произносят их и сегодня. У этих великих людей, которые, по словам Ф. Энгельса, «просвещали головы для грядущей революции», было множество соратников и учеников, делавших общее с ними дело и двигавшихся к той же цели. О них в наши дни вспоминают сравнительно редко и еще реже издают их сочинения, хотя среди этих сочинений — немало замечательных образцов просветительской мысли и литературы.