Мервин Пик - Титус Гроан

Если не считать библиотеки, Восточное крыло, от Кремнистой Башни и дальше, обратилось теперь в череду заброшенных, забытых реликтов, в Ихавод [11]каменной кладки, безмолвно дефилирующей по аллее затмевающих иглами небо сумрачных сосен.

Библиотека стояла между зданием с серым куполом и тем, чей фасад покрывала некогда штукатурка. Бо́льшая часть последней обвалилась, но кой-какие вросшие в камень фрагменты еще цеплялись за него. Пятна выцветшей краски свидетельствовали, что давным-давно весь фасад этого здания украшала колоссальная фреска. Ни двери, ни окна не нарушали каменной поверхности. На одном из самых больших кусков штукатурки, пережившем сотни бурь и еще продолжавшем цепляться за камень, различалась чья-то нижняя челюсть, но остальные фрагменты ничего узнаваемого не предъявляли.

Библиотека, хоть и не такая высокая, как строения, примыкавшие к ней с обеих сторон, была, однако ж, много длиннее любого из них. Тропа, тянувшаяся вдоль Восточного крыла, то уклоняясь в лес, то почти приникая к калейдоскопическим, затененным вечнозелеными ветвями стенам, завершалась внезапной излукой, приводившей к резной двери. Здесь она и терялась в иглах, устлавших три крутые ступени, которые спускались к одному из двух входов в библиотеку. Этот вход выглядел поскромнее другого, но именно через него проникал в свое царство лорд Сепулькревий. Навещать библиотеку так часто, как ему хотелось бы, он не мог, ибо бесконечные ритуалы, выполнение коих было непременным долгом его, каждодневно отнимали у Графа многие часы, которые он с радостью потратил бы на единственное, что доставляло ему наслаждение, – на книги.

Но несмотря на все свои обязанности лорд Сепулькревий положил себе за правило каждый вечер, даже и в самый поздний час, удаляться в свой приют и оставаться там заполночь.

Вечер, в который он послал Флэя с приказом доставить к нему Титуса, застал лорда Сепулькревия, освободившегося уже к семи, сидящим посреди библиотеки в глубокой задумчивости. Библиотечную залу освещала люстра, свет которой, не способный добраться до дальних пределов помещения, выделял лишь корешки томов, что стояли на шедших вдоль длинных стен центральных полках. В пятнадцати футах над полом тянулась по кругу каменная галерея, и книги, укрывавшие стены главной залы в пятнадцати футах внизу, взбирались по ним на ее полки.

В центре библиотеки, прямо под люстрой, стоял длинный стол, вырезанный из цельного куска чернейшего мрамора. Поверхность его отражала три самых редких тома из собрания его светлости.

На сведенных коленях Графа покоилась книга, содержавшая литературные опыты его деда, однако она так и осталась нераскрытой. Руки Графа вяло свисали по бокам, голова откинулась на бархат, которым был обтянут прислон его кресла. Как и всегда, отправляясь в библиотеку, Граф облачился в серое. Нежные кисти рук, сквозистые, как алебастр, выступали из пышных рукавов. Так просидел он около часа; глубочайшая меланхолия обозначалась в каждой линии его тела.

Казалось, что библиотека растекается от него, как от своей сердцевины. Уныние Графа пропитывало воздух вокруг, разносивший недуг его во все стороны. Все, находящееся в длинной зале, впитало в себя эту грусть. Темные галереи маялись в медленной муке; книги, ряд за рядом уходящие в мглистые углы, представлялись, каждая, отдельной трагической нотой в монументальной фуге томов.

Графиню он видел теперь лишь в минуты, которые навязывал ему ритуал Горменгаста. Им так и не довелось узнать друг с другом гармонию тела либо духа, брак их, необходимый для продления рода, никогда не был счастливым. При всем его интеллекте, далеко, он сознавал это, превосходившем ее, Граф ощущал в жене присутствие тяжкой, могучей жизненной силы, и относился к ней с подозрением, ибо в силе этой воплощалась не столько физическая энергия, сколько слепая страсть к тем сторонам жизни, которые в нем никакого волнения не пробуждали. Любовь их оставалась бесстрастной, и если бы не осознание долга, требующего дать дому Гроанов наследника, оба они с радостью разорвали бы обременительный, хоть и плодоносный союз. В пору беременности жены Граф подолгу не навещал ее. Нельзя сомневаться в том, что тягостное это супружество усугубило давившее его уныние, но в сравнении с тоскливым лесом врожденной меланхолии Графа уныние это представлялось не более чем чужеродным деревом, завезенным в лес и прижившимся в нем.

Не отчужденность их томила Графа, не что бы то ни было осязаемое, но вечная грусть, присущая ему от рождения.

Людей, с которыми он мог говорить, не соступая с собственных духовных высот, было вокруг него не много и только беседы с одним из них, с Поэтом, доставляли Графу хоть какое-то удовольствие. Время от времени он навещал этого рослого человека с клинообразным лицом, и отвлеченный язык, на котором они обменивались кое-какими головокружительными своими прозрениями, на время пробуждал в Графе слабое шевеление интереса. Однако в Поэте присутствовало нечто от идеалиста, – энтузиазм, раздражавший лорда Сепулькревия, а потому он и с Поэтом видался не часто.

Обилие обязанностей, которые иному могли досаждать и представляться бессмысленными, служило для его светлости источником облегчения, позволяя ему хоть в какой-то мере спасаться от себя самого. Он сознавал, что положение его безнадежно, что он – жертва хронической меланхолии, что будь он постоянно предоставлен себе, он давно бы уже окончательно пристрастился к тем снадобьям, которые и теперь-то подрывали его телесное здоровье.

Этим вечером, пока Граф молча сидел в кресле с бархатной спинкой, разум его обращался к самым разнообразным предметам – так точно черному кораблю, по каким бы он водам ни плыл, неизменно сопутствует отраженный в волнах страшный образ, – к алхимии и поэзии Смерти, к смыслу звезд и природе видений, угнетавших его, когда в хлоральные предрассветные часы опийная настойка создавала в его мозгу отзывавший призрачной красотой мир цвета сальной свечи.

Так он сидел долго, погруженный в задумчивость, а когда совсем уж собрался взять свечу, стоявшую наготове у локтя, и отыскать книгу, более отвечающую его настроению, нежели лежавшие на коленях опыты деда, то ощутил вдруг присутствие новой мысли, которая до этой минуты всего лишь смягчала прежние размышления, но теперь смело вторглась в его разум. Уже в течение долгого времени Граф чувствовал, что она чуть затуманивает, нарушает ясность его раздумий о назначении и смысле традиции и родословия, теперь же мысль эта стряхнула с себя обузу учености, и Граф наблюдал, как она выходит из глубин его разума и предстает пред ним нагой, такой же, каким был сын его, Титус, когда Граф впервые увидел его.