Мервин Пик - Титус один

Шуллер все это знал и время от времени поворачивал ястребиное личико к былому поэту, приподнимал сухой уголок безгубого рта в сухой же улыбке. Скудное это приветствие много значило для Рактелка. Оно также входило в порядок дня.

– Ах, Шуллер, – пробормотал распростертый Рактелок, – твоя сухота все едино что свежий сок для меня. Я люблю тебя пуще морских галет. В тебе нет свежих эмоций. Ты сух, дорогой мой Шуллер, так сух, что покрываешь кожу мою морщинами. Не покидай меня никогда, старый друг.

Шуллер обернулся к кровати, но помешивать сероватый развар не перестал.

– А ты разговорчив нынче, – сказал он. – Смотри не перетрудись.

Третий из составлявших эту троицу – Швырок – поднялся на ноги.

– Не знаю, как ты, – произнес он прямо в середину пространства, разделявшего Шуллера и Рактелка, – но если говорить обо мне, то я с печалью на короткой ноге.

– Как и всегда, – отозвался Рактелок, – в такое-то время суток. Я тоже. Да, тут у нас вечная проблема. Должен ли человек оставаться голодным или ему надлежит пожирать Шуллерову размазню?

– Нет, я не о еде говорю, – сказал Швырок. – Существуют вещи похуже. Я, видите ли, погубил мою жизнь. Оставил ее где-то там, сзади. Был ли я не прав?

Он поднял лицо к мокрому потолку. Никто ему не ответил.

– Когда я бежал из безжалостных копей, – продолжал он, скрестив на груди руки, – где дни и ночи состояли из соли, и губы мои иссохли и растрескались от нее, и вкус этого гнусного химиката был для рта моего, как нож, как белая смерть, еще более страшная, чем любые потемки души… когда… я бежал, то поклялся…

– Никогда, что бы с тобой ни случилось, ни на что больше не жаловаться, ибо ужаснее этих копей ничего уже быть не может, – сказал Рактелок.

– Постой, ты-то откуда знаешь? Кто был…

– Мы уже слышали это множество раз. Ты слишком часто повторяешь свою повесть, – ответил Шуллер.

– Они не покидают моей головы, и я забываю.

– Но ты же сбежал. Чего ж теперь волноваться насчет твоего приговора?

– Я так счастлив, что они не могут меня схватить. О, не позволяйте им возвратить меня в соляные копи. Было время, я коллекционировал яйца – и бабочек… и мотыльков…

– Меня начинает томить голод, – сказал Рактелок.

– Я тогда страшился ночей, которые проводил один, но, спустя какое-то время, после того как мне по разным причинам пришлось расстаться с домом и проводить вечера с чужими людьми, я вспоминал те одинокие ночи как нечто волнующее. Меня всегда изнуряло желание снова остаться одному и упиться безмолвием.

– Я был бы не прочь остаться один здесь, – произнес Рактелок.

– Место это не из лучших, истинная правда, – сказал Швырок, – но я провел в нем двенадцать лет и другого дома не имею.

– Дом, – сказал Шуллер. – Что такое дом? Где-то я уже слышал это слово. Постойте… сейчас припомню… – Помешивание прервалось. – Да-да, сейчас припомню… (Тон его был резок и тверд.)

– Ну, так давай же, мы слушаем, – сказал Рактелок.

– Я расскажу, – отозвался Шуллер. – Дом – это комната, испещренная отсветами камина, с картинами и книгами. И когда шепчет дождь и падают желуди, узор листвы ложится на спущенные шторы. Дом – это место, где ничто тебе не грозит. Место, из которого я сбежал. Кто упомянул здесь о доме? Кто вспомнил о нем?

И тонкогубый Шуллер, так гордившийся умением владеть собой и ненавидевший сентиментальность, вскочил, в гневном недовольстве собой, на ноги и заковылял прочь, зацепив по пути котелок, отчего серенький супчик вяло плеснул под кровать Рактелка.

Весь этот шум заставил остановиться и вытаращить глаза двух проходивших мимо и услышавших крики Шуллера мужчин.

Один склонил, точно птица, цинготную голову набок, а после пихнул своего спутника локтем в бок, да так шибко, что едва не сломал ему одно из ребер поменьше.

– Ты что, больно же! – взревел тот.

– Забудь! – ответил его вспыльчивый друг. Он оглядел Рактелка и Швырка, сидевших, насупив брови так, что те обрели сходство с птичьими гнездами.

Швырок встал и на несколько шагов приблизился к незваным гостям. Затем задрал голову к потолку.

– Когда я бежал из безжалостных копей, – начал он, – где дни и ночи состояли из соли, и губы мои иссохли и растрескались от нее, и вкус этого гнусного химиката…

– Да, старина, это все нам известно, – прервал его Рактелок. – Сядь и помолчи. Позволь мне спросить этих господ, питают ли они интерес к литературе.

Один из двоих – тот, что повыше, длиннорукий и длинноногий, коротко стриженный, с травянисто-зеленым шейным платком, – привстал на цыпочки.

– Интерес! – воскликнул он. – Да я, если правду сказать, сама литература и есть. Вы наверняка это знаете. В конце концов, мой род никак уж не назовешь бесславным. Мы, как вам известно, покровители искусств и были ими сотни лет. Сомнительно, в сущности говоря, чтобы литература нашего времени вообще смогла бы появиться на свет без вдохновенного руководства со стороны семейства Фу-Фу. Подумайте о великих сочинения, которые никогда не были б созданы, если бы не попечительство моего деда. Подумайте хоть о творениях Моржча вообще и о его шедевре «Пссс», в частности, о том, как моя мать нянчилась с ним, ведя от хаоса к ясному видению…

– Ой, заткнитесь, – произнес некий голос. – Меня тошнит и от вас, и от вашей семьи.

Голос принадлежал Рактелку – окруженный и огороженный сотнями не разошедшихся экземпляров своего злосчастного романа, он полагал, что только ему дано право судить и о литературе, и обо всем, происходящем за кулисами ее грязноватой сцены.

– Фу-Фу, это ж надо, – продолжал он. – Да вы и ваша семья – не кто иные, как шакалы от искусства.

– Ну знаете, – отозвался Фу-Фу, – это, знаете ли, навряд ли справедливо. Конечно, творцом быть дано не всякому, однако семья Фу-Фу извека…

– А ваш друг, он кто? – перебил его Рактелок. – Тоже шакал? Ну да ладно. Шуллер сбежал. Сегодня он помогал мне душить мои чувства. А теперь улетел, унесенный их восходящим потоком. Подвел меня. Мне нужен друг-циник, старина. Цинизм меня умиротворяет. Садитесь же. Ваш друг тоже из Фу-Фу? Я, как видите, подобрел. Не умею я обзаводиться врагами, во всяком случае навсегда. Да я и сержусь-то, лишь когда на глаза мне попадаются мои книги. В конце концов, в них вложены мои сокровенные чувства. А кто их читает? Кому они интересны? Ответьте мне на этот вопрос!

Швырок встал, как будто вопрос обращен был к нему.

– Я оставил жену, – сказал он. – На самом краю ледника. Прав ли я был?

И он топнул по мокрому кирпичному полу, прищелкнув каблуком и подняв брызги.

Но поскольку никто на него и не посмотрел, он сник, ссутулив распрямленную было спину. И повернулся к писателю.

– Может, я продолжу готовить развар? – спросил он.