Иван Андрощук - Анатомия абсурда

– А может быть, лучше – голова от капусты? – и заходится жутким, как в трубу, хохотом.

Моня просыпается, вскакивает, сжав зубы, шарит под кроватью, нащупывает ночную вазу, вытаскивает, срывает с неё крышку и вопит от ужаса, встретившись взглядом с вытаращенными глазами отрезанной головы.

Когда Моня проснулся по-настоящему, было уже поздно.

Сияла полная луна; неподвижно стояли разлапистые кладбищенские деревья. Под одним из них, прислонившись спиной к стволу, сидел некто, залитый кровью.

– Ба, да это новенький! – воскликнул Шорох. Неслышно, точно тени, рядом с ним возникли Молчун и Сумрак.

– Привет, новенький! Ну и помяло же тебя, новенький! Самосвалом, наверное? Или обработали так? – все трое приблизились и сели на корточки напротив.

– С балкона упал, – отвечал окровавленный.

– Ну и ну, приятель! А как тебя зовут, приятель?

– Хреново, – сказал новенький.

– Знаем, что несладко! Но ты не тужи, приятель! Это там было хреново, здесь будет всё по-другому! Фамилию-то нам свою скажи?

– Хреново, – повторил новенький.

Товарищ Ухов колесил по городу в поисках Элиты. На работу она не пришла, не оказалось её и дома. Конечно, она могла просто куда-то уехать из города – но дай-то Бог. Потому что если она не уехала, оснований для беспокойства было более чем достаточно. Особенно беспокоила товарища Ухова листовка, которую он сегодня утром обнаружил в почтовом ящике. Ухов достал листовку и ещё раз перечитал её.

Ни над текстом, ни под ним не было ничего, что могло указать автора листовки – однако отпечатана она была в типографии "Дельта". А это могло значить только одно – объявление войны на самом высоком уровне.

Товарищ Ухов затормозил на светофоре, рассеянно скользнул взглядом по афишной тумбе, стоявшей у обочины: "ОБЪЯВЛЯЕТ НАБОР…" "ПРИГЛАШАЕТ НА КУРСЫ…" "ЖЕНЩИНА ФРАНЦУЗСКОГО ЛЕЙТЕНАНТА…" "ДВИЖЕНИЕ МАНЕКЕНОВ…". Что?! "МИТИНГ СОЛИДАРНОСТИ МАНЕКЕНОВ… ЛУННОЕ ПОЛЕ…"

Ухов круто выругался и резко вывернул руль. Объявление о митинге тоже было отпечатано в типографии "Дельта".

– Они ненавидят нас за то, что мы не знаем страха. Они могут простить нам всё; они готовы простить даже то, чего нельзя прощать. Но бесстрашия они не простят никогда. Потому что их жизнь, их гнилые общественные устои зиждутся только на страхе. Собственно, они и не живут – они боятся. Они боятся всего – Бога и чёрта, властей и подчинённых, преступников и милиции, друзей и врагов, зла и добра, прошлого и будущего, дальних и ближних, себя самих. У них всегда полные штаны смелости, и это они называют жизнью… – оратор умолк, наблюдая, как мужчина представительной наружности вытаскивает из толпы кусающуюся и царапающуюся девушку, затем продолжил: – Они создали нас, чтобы…

Только в машине, отъехав километра полтора, Ухов перевёл дыхание. Элита сидела, забившись в угол, и всхлипывала.

– Успокойся. Ты даже не представляешь, откуда я тебя вытащил.

– Могу я хоть иногда поступать, как хочу?! – гневно воскликнула Элита.

– В любое время. Но сегодня ты едва не угодила в западню.

– Всё вы врёте. Боитесь нас, оттого и врёте, – мстительным тоном произнесла девушка.

– Ты думаешь? Что ж – давай проверим, – пожал плечами Ухов и на ближайшем перекрёстке развернул машину.

Они проехали мимо Лунного поля, не снижая скорости. Там уже всё кончалось – солдаты запихивали в крытые грузовики последних митинговавших, а оратор, невозмутимо посасывая сигарету, беседовал с невысоким грушеобразным бородачом.

Ухов протянул Элите листовку. Девушка прочла, затем вопросительно взглянула на шефа. Шеф уныло молчал. Лицо Элиты стало растерянным, затем побледнело.

– Самуил Манойлович, – робко сказала она. – Если вас интересует моё мнение, то я предпочла бы, чтобы вы сами меня у… уничтожили, а не сдавали.

Лицо товарища Ухова стало ещё мрачнее, однако он не проронил ни слова.

– Самуил Манойлович, товарищ Ухов, я… – Элита чуть не плакала. – Я даже в магазин вернусь, только не отдавайте меня этим людям.

– Магазин – это не выход, – с мрачной задумчивостью в голосе сказал товарищ Ухов. Затем свернул в неширокую, обсаженную старыми липами, аллею. В конце аллеи, у здания с гербовой доской, затормозил. Вынул сигарету, закурил. Когда обожгло губы, выплюнул сигарету в закрытое окно. Глухо спросил, показав глазами:

– Ты не возражаешь?

На гербовой доске была надпись золотыми литерами:

Читателю может показаться маловероятным, что госучреждение просто так, ни с бухты-барахты пошло на подписание такого важного документа, как брачный контракт. Но товарищ Ухов был лицом достаточно известным, чтобы такое оказалось возможным. У молодожёнов даже не спросили паспорта невесты – который, кстати, она имела при себе. Правда, это был технический паспорт.

Как установило вскрытие, из семисот семидесяти семи арестованных в предыдущей главе шестьсот шестьдесят шесть были людьми.

ГБ признала свою ошибку: тела врачей, производивших вскрытие, вскрывать запретили.

Если читатель полагает, что деятельность наших психиатрических лечебниц в те годы сводилась исключительно к изоляции инакомыслящих, то он глубоко ошибается. Конечно, не без этого – но были в работе этих всё-таки лечебных учреждений и светлые моменты. И то, что Осман Аллахвердиев, не успев прижиться в клинике, уже бодро шагал домой, лишь один из таких моментов. Османа излечили от навязчивого страха перед закрытой посудой. Правда, возможен был рецидив – но его предупредили об этом и строго-настрого посоветовали от прежней работы покамест воздержаться.