Андрей Столяров - Изгнание беса (сборник)

Однако монстр, которого он разбудил, поднял голову, вздернул скарлатиновые пленочки век, огляделся, принюхался и, просунув свою восковую личину из темноты, с равнодушием Молоха начал пожирать нас одного за другим.

Это была простая канцелярская папка, серая, довольно потрепанная, с размахрившимися на концах тесемками, «дело N…» было вытеснено в левом ее углу, расположенные там же буквы «ПЖВЛ» выкрошились от времени и были едва видны, синий грифель оставил в картоне едва голубеющие царапины, ощущались следы сальных пальцев, стертые, восстановленные и опять стертые многозначные шифры, пятна влаги, сохранившиеся в виде размытых теней, блеклые крапины жира, ржавчина от исчезнувшей скрепки. Чувствовалось, что папкой этой пользовались много и интенсивно, что ее доставали и перелистывали поздними томительными вечерами, что над ней задумывались, держа в одной руке кружку с горячим чаем, и, забывшись, ставили ее прямо на рыхловатый картон. В частности, отсюда, по-видимому, кружок на внутренней стороне обложки. Ну а синий цвет – это любимый цвет товарища Сталина.

Не лучшее впечатление производило и содержимое. Там наличествовали газетные вырезки семидесятилетней давности, фотографии, где желтизна времени забивала изображение, ветхие, распадающиеся на сгибах протоколы допросов. Причем, чернила во многих случаях побурели, а машинопись представляла собой, вероятно, третьи или четвертые экземпляры: угольная пыль копирки выветрилась так же, как грифель карандаша, вместо слов на просвет виднелись неразборчивые каракули. Читать это все было достаточно трудно. Однако, если разобраться в груде плохо систематизированных документов, если вчитаться в еле сохранившиеся вдавления машинки, карандаша и чернил, если прислушаться к голосам, невнятно звучащим из прошлого, то они соединялись в картину, потрясающую своим инфернальным изображением. Суть ее сводилась к следующему.

В 1924 г . после смерти Ленина его тело, как известно, было подвергнуто ряду особых, высоко специализированных операций, проще говоря, забальзамировано и затем выставлено для всеобщего обозрения в деревянном сооружении, уже тогда называемом «Мавзолеем». («Мавзолей» слово греческое и происходит от имени царя Мавсола, некогда соорудившего себе величественную гробницу в Галикарнасе). Позже Мавзолей был расширен, а дерево заменено гранитом, лабрадором и мрамором. Этому предшествовала тайная, но от того не менее острая дискуссия в тогдашнем руководстве страны. Неизвестно, кто первым подал идею о превращении тела Ленина в Мумию, но вожди революции, наряду с декларируемым материализмом всегда испытывавшие влияние мистики, отнеслись к этой идее с необыкновенным энтузиазмом и когда состояние вождя мирового пролетариата было, по заключению врачей, признано безнадежным, после ряда бурных и не всегда гладких переговоров, после консультаций с медиками и некоторых закулисных интриг последовало официальное решение ЦИКа.

С резкими возражениями выступил лишь товарищ Троцкий, еще с дореволюционного времени недолюбливавший Владимира Ильича и не без оснований полагавший, что поспешно создаваемый культ его личного и политического соперника может быть в дальнейшем использован в борьбе против него.

Так оно в итоге и получилось. Однако, товарищ Троцкий по обыкновению остался в меньшинстве, и уже летом 1923 года шестеренки задвигались: в обстановке жесточайшей секретности началась так называемая «Тибетская операция» НКВД. Никаких следов этой операции в архивах НКВД, видимо, не сохранилось, невозможно реконструировать все детали тогдашних перипетий, невозможно установить даже фамилии конкретных ее исполнителей, эти люди исчезли, как и многое, связанное с данным делом, тайна, видимо, сжигала дотла почти всех прикоснувшихся к ней, но о степени секретности акции можно судить по тому, что хотя проводилась она недавно образованным Главным политическим управлением, но практическое руководство ей осуществлял не вымахивающий уже, как мухомор, Комиссариат внутренних дел, а непосредственно ЦИК, точнее товарищ Сталин, занимавший малозаметную тогда должность генерального секретаря. Непонятно также, почему в качестве источника магической мудрости был выбран Тибет, бальзамирование с целью сохранения тела практиковалось еще в Древнем Египте, экспонируемые по всему миру мумии являлись наглядным доказательством этого и намного логичней было бы отправиться в Каир, а не в Лхасу. Возможно, определенную роль здесь сыграла международная обстановка: в Египте еще хозяйничали англичане, а Тибет уже почти десять лет существовал как независимое государство. Возможно, наличествовали и какие-то иные причины. Так или иначе, но в конце 1923 года в прессе промелькнуло известие о прибытии в революционную Москву представителей трудящегося Востока.

Правда, это была единственная заметка. Больше о монахах «братского Тибета» газеты не упоминали. Дальнейшая их судьба неизвестна. Были ли им подарены священные тибетские рукописи, хранимые в коллекциях Эрмитажа (а исчезновение где-то в двадцатых годах «Избранного пути» до сих пор остается загадкой тибетологии), или они, как и многие, растворились в недрах уже зарождающегося ГУЛАГа? С равным успехом могло произойти и то, и другое. Известно лишь, что на другой день после смерти гражданина Ульянова, когда профессор А. И. Абрикосов приступил к первичному бальзамированию тела, между прочим, имея целью лишь сохранение его до дня похорон, дача в Горках была окружена частями НКВД, начинавшие извлечение мозга специалисты были отстранены, а в гостиную, по воспоминаниям помощника Абрикосова, под охраной чекистов вошли трое мужчин «явно восточного типа».

Странное впечатление, должно быть, производили эти монахи на улицах тогдашней Москвы – с бритыми загорелыми черепами, в синих тогах, оставляющих голым одно плечо, с реликвариями, в сандалиях на босу ногу. Впрочем, в том смешении языков и народов, каковое представляла собой Москва 1923 года, особого удивления они, наверное, не вызывали. Тем более, что им вряд ли разрешали свободно бродить по улицам. Сохранилась легенда о «сеансе омоложения», который они дали некоторым членам ЦИКа. Вероятно, этим можно объяснить долголетие многих видных большевиков. Разумеется, тех из них, кто умер естественной смертью. (Кстати, Троцкий отказался участвовать в этом «постыдном для революционера мероприятии»). Основное же время монахи проводили во внутренних покоях Кремля – в охраняемом помещении, где позже была оборудована личная квартира товарища Сталина.

И, наверное, еще более странное впечатление производили они в январских заснеженных Горках. Здесь, по-видимому, сыграло роль одно важное обстоятельство. Речь первоначально шла о бальзамировании, то есть, о простом сохранении тела, но из-за патологического недоверия большевиков к так называемым «буржуазным специалистам» перевод осуществлял не крупнейший в России знаток тибетского языка профессор Бахвалов, отрабатывавший тогда пайку служащего на курсах ликбеза, а революционно настроенный студент третьего курса, разумеется, уже в какой-то мере постигший основы грамматики, но, по-видимому, представления не имевший о глубинах, которые открываются в каждом живом языке. В результате задача им была сформулирована как полное поддержание сомы, что в тибетской священной практике весьма далеко от собственно бальзамирования. Интересно, что по воспоминаниям самого студента, сохранившимся в единственном экземпляре в отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки (вероятно, прохлопанным НКВД и впоследствии отысканным Рабиковым), старший из тибетских монахов – сухонький, напоминающий тогда еще безвестного Махатму Ганди, перед тем, как начать обряд, дважды вежливо уточнял, добиваются ли мудрые хозяева именно «полного поддержания», а не подозревавший об очевидном для специалиста смысле студент, подтверждал, что да, именно это от них и требуется. И тогда тот же старший монах достал м а п у из холщовой сумки, двое его помощников разложили на специальном коврике причудливые деревянные инструменты, и из ярко освещенной гостиной, принадлежавшей некогда московскому градоначальнику Рейнботу, понеслись пронзительные и вместе с тем заунывные мантры, проникая сквозь зимние рамы, оплетая березы в снегу, полотно пушистых нетронутых сугробов парка, вязь чугунных ворот, придавленный испугом кустарник и охранников НКВД, стынущих в собачьих дохах на крещенском морозе…