Барри Лонгиер - Тихая

Слеза упала на ладонь. Слезы градом покатились по ее щекам. Она вернула бумаги обратно в тайник и закрыла плиткой. Снова вернувшись в постель, она зарылась лицом в подушку и заплакала по своей матери, по ее жесткому рту, приносящему боль, по женщине, давшей ей женское имя.

— Мир переворачивается вверх ногами, — объявил сержант Джамил много недель спустя. Он сидел в кухне, потягивая чашку горячего абануша. Лилит скорчилась в своем невидимом месте за плитами. Плиты теперь всегда стояли холодными. Онан пользовался лишь небольшими очагами возле раковины, потому что других слуг поувольняли, и ее отец больше не устраивал никаких приемов и развлечений. Казалось, что по опустевшим коридорам бродили лишь комочки пыли да духи.

Онан качал головой, мрачно опираясь на край раковины.

— Я не плачу по Маджнуну и Исаку. Ясно было, что Думан Амин скоро покажет им на дверь. Сколько еще мужиков должны контролировать одну больную женщину?

Джамил фыркнул с отвращением.

— А что им было делать? Повалить жену хозяина на брусчатку перед всем правительством? И что они — джинны, чтобы драться со священниками Алилаха? Их ли вина, что этот чертов Ранон повернул свой взор в сторону Думана Амина?

— А как же я? — вопросил повар. — Я остался всего с одной судомойкой и без всяких помощников.

— Говоришь, словно это великое бремя — готовить человеку, который ест меньше дьяволовой моли. — Джамил покачал головой. — Не понимаю, как при такой-то еде он еще остается в живых.

— Говорю тебе, Джамил, хозяин плохо все стал продумывать. Кто же уберется в этом чертовски большом особняке? Старик Набил? События в храме сломили Думана, совсем сломили его.

— Нам надо делать все, что можем.

— Ты человек военный, Джамил. А я смотрю на вещи иначе. Несколько месяцев назад это было большое хозяйство. Готовить здесь было почетом. А теперь, оставшись всего лишь с кучкой слуг, я не понимаю…

— Разве у тебя нет верности, человек? — прервал его сержант. Разговор тупым жужжанием отдавался в голове Лилит, когда она, закрыв глаза и свернувшись в клубок, глотала слезы, комом стоявшие в горле.

Сегодня был особый день, день Рахмана. И все-таки боль трагедии, казалось, присутствовала в каждом коридоре, в каждом уголке поместья Амина. Боль не оставляла ее сердца и, похоже, не оставит никогда.

Осень кончилась, и землю стиснула ярость зимы Ангероны. С того дня в руинах храма она не видела отца. Она не видела его ни в доме, ни во дворе. Вероятно, Онан прав. Наверное, болезнь пожирает Думана Амина изнутри.

Ее больше не ограничивали женской половиной. Она могла ходить везде, где ни пожелает, за исключением верхнего этажа восточного крыла. Она пыталась увидеть Рахмана, но найти его не смогла. Когда знаками она спросила сержанта Джамила, где находится Рахман, лицо Джамила потемнело от гнева.

— Его отослали прочь, — только и вымолвил он.

Раздался звон металла о металл, и Лилит, посмотрев в щелочку между плит, увидела, что Онан вынимает руку из небольшого котелка на малой плите.

— К хозяину снова пришел этот пуховерт.

— Харут Айб? И что из того? — Джамил откинулся на стуле и ухмыльнулся. — Тебе надо только приготовить ивитчи, но ведь не надо же это есть.

— Я не о супе. На самом-то деле я его распробовал, и у меня даже появился вкус к нему. Но это просто говорит о том, как низко я пал.

— Если речь не о супе для чужака, то о чем же?

— Зачем он приглашает иманта на обед?

— Они познакомились задолго до того, как хозяин ушел в отставку с поста министра торговли. — Он потянулся. — О чем тут говорить?

— Это не очень здорово, вот и все. Не считая нескольких оставшихся слуг, он не встречается ни с кем. Кроме того, не станет ли самый важный торговец на Ангероне каким-то образом воспользоваться горем хозяина в своих интересах?

— У тебя в голове одни заговоры.

— Ты смеешься надо мной и моими заговорами, но посмотри, что случилось со всеми нами. Что же я — все еще раб своего воображения?

— Что тут сказать? — Джамил встал и застегнул мундир. — Спасибо тебе за абануш. Мне надо идти и командовать моей оставшейся командой, то есть самим собой.

Глубоко в тенях позади плит Лилит вздохнула и поискала пальцами свободно сидящий камень стены. Двумя руками она вынула его и тихо, без стука, положила на пол. Пока Онан с проклятиями бренчал в кухне, девочка сунула руку в дыру и достала рулон бумаги, исписанной матерью. Между плитами пробивалась полоска света, и, разгладив бумагу, она прочитала:

«Моей дочери Лилит.

Эти строки — все, что я могу тебе оставить. Бог поможет тебе отыскать их. Больше я ничего не могу запланировать.

Мне не позволяли держать тебя на руках с того дня, как ты родилась. Все считают меня безумной, даже ты. Это правда, что я причиняла тебе боль, но только потому, что знаю, что ты умеешь говорить. Когда ты родилась, я была в сознании. Лекарства священников оказались слабыми, и мои глаза и уши оставались настороже. Я слышала, как кричали вы оба, и ты, и твой брат. Пусть моя душа вечно горит в аду, если я пишу неправду.

После того, как я слышала твой крик, и до того, как я увидела тебя снова, с тобой что-то сделали, чтобы лишить тебя голоса. Я не знаю, что именно. Ты должна найти это сама. Я пишу здесь все, что знаю, но знаю я очень мало. Есть способы узнать, а иманты знают об этих способах больше всех. Я не умею читать мужское письмо. Чтобы ему научиться, тебе нужна Рихана.

По сравнению с ликвидацией Женского Закона — и ты, и я, и все наши чувства — ничто. Лилит, если ты заговоришь, то Закон погибнет, и женщины снова станут людьми.

Ты должна заговорить.»

Лилит размышляла о маленькой синей книжечке и мужском письме. Стоит ли это письмо за пределами ее возможностей, или ей всего лишь надо сильнее стараться? Теперь никто не запрещает ей ходить в библиотеку. Прочитав записки матери, она пыталась читать многие книги. Но каждая оказывалась загадкой без ключей. Рихана умела читать мужское письмо, но ведь она была старой и очень умной.

Сильные чувства разрывали сердце Лилит, никак не оставляя его: чудовище памяти, священник с удавкой, закручивающий деревянную рукоятку, синеющее лицо Риханы, вкус крови во рту, когда она укусила руку священника.

Она смотрела в самый темный угол своего тайного убежища и вспомнила, как мать повернулась в петле, чтобы взглянуть своему палачу в глаза и плюнуть ему в лицо. Лилит больше не спрашивала Бога, сколько еще она может терпеть эту боль. Страдание стало просто новым органом чувств. Она скатала бумагу и вернула ее в безопасное место. Сегодня настал особый день года. Особый не только тем, что празднуется день рождения брата. Это день, когда Лилит решила изменить этот мир.