Михаил Юрьев - Третья Империя

Сразу после этого президент Республики Беларусь предложил, чтобы и Белоруссия, быстро подписав соответствующий договор с Российской Федерацией, также вошла в Российский Союз и приняла участие в референдуме. Это было нелегкое решение, потому что президент Лукашенко был ярко выраженный диктатор популистского толка, реально любимый значительной частью своих соотечественников, а тут ему надо было становиться просто губернатором. Но у него не было выбора, потому что в течение месяцев, причем немногих, ему грозило вторжение Запада, считавшего его абсолютно одиозной фигурой. Или Россия упредила бы Запад и вторглась сама — но тогда уже речь шла бы не о губернаторстве, а о лагере для военнопленных. Дело тут в том, что вся его стратегия, как и вообще стратегия руководства многих малых стран той эпохи, не то чтобы не предусматривала такую возможность, но делала ставку на нанесение неприемлемого ущерба агрессору: вы нас, конечно, завоюете, но подумайте, скольких людей вы потеряете — стоит ли оно того? И это работало, но уже не в 2008 году, когда миром овладели предвоенные настроения, включающие внутреннюю готовность к потерям. Лукашенко понял, что выбор у него между плохим и очень плохим, и в результате отторговал себе губернаторство до окончания срока, на который он в очередной раз был избран президентом (а он только начинался), и ряд других гарантий — Владимир II во всем пошел ему навстречу. На референдуме в октябре «за» проголосовали 77% пришедших при явке в 74%; Россия стала государством с населением более 200 миллионов человек и территорией более 20 миллионов квадратных километров, хотя все еще сильно уступающей Второй, а тем более Первой Империи. Главное же — эта страна была значительно более жизнеспособной в условиях противостояния с Западом. Президентом Российского Союза на четыре года в декабре 2008 года был избран Владимир II, получив 79% голосов, — его срок истек в апреле, но в силу чрезвычайных обстоятельств выборы нового президента Российской Федерации были перенесены на июль. Потом они были вовсе отменены в связи с созданием новой страны и назначением выборов уже ее президента — по той же причине участию в них Владимира II не мешало то, что он уже отбыл два срока подряд, разрешенных Конституцией РФ. Это уже был период холодной войны.

Российский Союз 2009 года не сильно отличался от Российской Федерации 2006 года, до начала реформ Владимира II, по своему политическому и иному устройству; но по атмосфере это были практически две разные страны. В 2006 году пресса, включая государственное телевидение, в подавляющей части все еще была как минимум антидержавной, а как максимум — антироссийской, и уж в любом случае катастрофичной и пораженческой. А в 2009 году, хоть и публиковалось и показывалось немало материалов, несогласных с конкретными управленческими решениями властей, все это уже было с патриотических, дружелюбных к собственному государству позиций — так, как это есть везде в мире. В 2006 году все партии, кроме чисто бюрократической официозной «Единой России», были маргинальными и соревновались друг с другом в том, кто будет выглядеть более оппозиционно, чтобы понравиться так называемому протестному электорату. А на выборах 2008 года в Государственную Думу прошли две уже вполне нормальные партии — Имперская партия Российского Союза (ИПРС) и Российская партия прогресса (РПП), образовавшиеся в результате мирного развода «Единой России», — и более левая Молодогвардейская партия Руси (МПР), представлявшая преимущественно, но не только, избирателей новых украинских и белорусских территорий. Никакие маргинально-протестные партии близко не набрали 5%, и общая атмосфера на выборах (и далее в Государственной Думе) была солидной и консенсусной в базовых ценностях — как и должно быть, но совсем не так, как было в России до этого. Сильно снизилась коррупция, причем опять-таки особенно изменилась атмосфера — чиновники стали считать себя не коммерсантами на заработках, как еще незадолго до этого, а должностными лицами великой страны; представить себе двух чиновников, открыто беседующих в 2009 году о личных незаконных заработках, в отличие от 2006-го и особенно 2000 года, совершенно немыслимо. Этому способствовало и широкое использование психотропных технодопросов (см. выше), и возврат к существовавшей еще во Второй Империи системе «конвертов», то есть неофициальных значительных выплат чиновникам; но главной причиной, вне всякого сомнения, было изменение настроений в обществе. (Интересно, что, когда Владимира II во время телеинтервью спросили о конвертах, он прямо сказал: да, это имеет место, уважаемые граждане, и не надо пока ни делать эти выплаты официальными, ни спрашивать меня или других о деталях, чтобы не накалять страсти, — и русские это нормально приняли и, наоборот, сочли, что правитель поступает с ними честно, так, как и должно быть.) Не знаю, увеличилась ли при этом эффективность чиновников — похоже, что увеличилась, — но осмысленности в их действиях добавилось точно; это равно касается и социально-экономического блока, и политико-силового. Бизнесмены — и средние, и крупные, — которые еще совсем недавно вели себя как охамевшие и презирающие всех хозяева жизни (но на самом деле постоянно ожидающие краха, тюрьмы или пули), теперь стали ощущать себя солидными столпами общества, которых уважает и ценит их страна и которым нечего бояться. И уж совсем значительно изменилось настроение среди простых людей: казалось бы, война, пусть пока еще холодная — а оптимизма и уверенности в завтрашнем дне прибавилось стократно! Это рассказывали мне в России все люди старшего возраста, с которыми я говорил: вместо ощущения беспросветности появилось чувство справедливости и осмысленности, оправданности всего происходящего, включая трудности, и уверенности в том, что вместе мы прорвемся и все будет хорошо. Кстати, в это время в Церковь, к вере Христовой, пришло много больше русских, чем от безысходности 90-х годов, подтверждая некую особенность русского мировосприятия, некую особую чувствительность к справедливости, четко сформулированную в старинной фразе: «Не так Бог любит веру, как правду». Почему же так все изменилось? Я думаю, что русский народ отличается тем, что для него крайне важно иметь четко сформулированную и общепринятую национальную цель, придающую смысл если не индивидуальной жизни человека, то по крайней мере общественной. И я рискну высказать гипотезу, что именно в этом кроется исток русского коллективизма в отличие от коллективизма восточного: в индивидуальной жизни смысла нет (кроме как для тех, кто реально способен жить ради спасения и жизни вечной), а в общественной есть — значит, надо максимально растворить индивидуальную жизнь в общественной, потому что смысл нужен, без него никак. Сейчас понятно, чего лишилась Россия и русские в 90-х, после краха Второй Империи, и по чему они так тосковали, впадая в полную деградацию, — не богатства, мощи или даже величия: они лишились смысла существования. Деньги и вообще личный успех, которыми пытались это заменить, есть в любом случае фактор лишь индивидуальной жизни — а общий смысл в чем? Владимир II даже не сформулировал этот смысл, не вербализировал образ будущего, к которому надо стремиться, он действовал, строго говоря, реактивно — но все почувствовали, что этот смысл есть; а каков он именно, не так и важно. Для цивилизации русского типа такое ощущение обычно и приходит как результат военного противостояния с врагом, лучше намного более сильным, еще лучше со всем миром; это и имело место. Таким образом, Запад своими руками сделал то, что сами русские сделать явно не могли: дал им смысл существования, а с ним — силу.