Анна Леонидова - Прежде чем сдохнуть

Подушка!

Полотенце!

Подушка! Вторая подушка! Облезлый плюшевый кот! Разом и подушка, и полотенце, и кот!

Натка цапнула пикирующую подушку и вместе с ней упала на кровать. Как будто бы я сбила ее, как кеглю в боулинге.

— Ты классная! – Натка облучила меня взглядом.

— Ты тоже ничего! – повела я бровью в ответ, падая рядом с ней.

Наверное, если бы одна из нас была мужиком, мы бы тут же занялись сексом. По крайней мере, все это живо напомнило мне, как мы точно так же мирились с мужем, когда ссора случалась из‑за обоюдных косяков, и в ней не было явного виноватого. То есть извиняться надо было либо обоим сразу, либо никому.

— Правда, Сонька, я не думала, что мы так сильно тебя напугаем, – уже спокойно и очень душевно произнесла Натка. – Я во–обще не ожидала, что Нина такую немотивированную рьяность проявит. Я и не подозревала, что она на такое способна.

— Да ладно, проехали, – отмахнулась я. – Не из‑за вас я так глубоко закопалась и психанула. Тут совсем другой сюжет.

И я со смешками и деланной абстрагированностью рассказала Соколовой про свою неожиданно обнаружившуюся связь с Танькой. Так, как будто бы речь шла не обо мне, а я пересказывала ей ужасно забавную, нелепую, глуповатую комедию.

Наташка слушала, даже не моргая. Я произвела на нее впечатление. Мне было это приятно – я как будто прямо хвасталась перед ней: «Вот, мол, и у меня за душой есть сюжет! И у меня в жизни кое‑что случалось и происходило! И я тоже жила!»

— Словом, очень смешная получилась история, – подбила я итог своей басни. – Когда я хотела соскочить из нашего чудесного брака, но не сделала этого просто потому, что мне стало жалко мужа – мол, как же я его брошу, ведь он меня так любит, – я ему как раз была «до лампочки». Ему было на меня наплевать. Он в это время делал ребенка на стороне. Вообще, когда я размышляла над всей этой ситуацией, мне стало ужасно интересно: вот ты столько раз бросала мужиков, от которых родила детей. Как тебе это удавалось? Ведь это так тяжело – оставить человека, который сказал тебе «люблю»! Меня удивляет, с какой легкостью ты бросала своих мужчин. С одной стороны, мне все ясно – ты просто не давала себе в них влюбиться. Но неужели тебе их совсем не жалко было? Ты же понимала, что причиняешь боль другому человеку? Они‑то ведь тебя любили. Тот же Раф.

Разве это не жестоко? Как тебе удавалось вот эту жалость задушить?

— Если честно, я никогда, разрывая отношения, не смотрела на ситуацию так. Я не льстила себе, что только я смогу составить счастье этого мужчины или что я как‑то там особенно им любима. Я не сомневалась: каждый из них без меня сможет. Конечно, некоторые вопили: «Я без тебя умру!» Ну хоть бы один умер!

Нет, ни один даже насморк не подхватил! – Натка нехорошо засмеялась и тут же сделалась мрачно–серьезна. – Наверное, это и вправду было довольно жестоко с моей стороны. Наверное, это какой‑то комплекс неполноценности позволял мне так легко уходить от мужиков. Я не могла поверить, что значу для них что‑то. Что это станет для них потерей. Лишь годам к сорока я поверила, что мужчина – тоже человек. Не в том смысле, как говорят про женщин – «женщина тоже человек» – со значением, что и у бабы какие‑то права есть, и она тоже соображать умеет.

Что у мужиков до хера прав и мозга, я никогда не сомневалась.

Я не верила, что мужчина – тоже человек в том смысле, что и мужик умеет чувствовать, как мы, женщины. Что он может рыдать от любви, а не из‑за проигрыша любимой команды. Что он может на стенку лезть, когда любимая женщина не с ним. Или из‑за того, что он не может обнять своего ребенка. Я вообще не верила, что мужчины могут любить. Мне казалось, что эти эмоции случаются только у женщин, так же как только у баб приключаются месячные, роды и климакс. Да, я догадывалась, что для каждого из них я что‑то значу. К примеру, как определенный сорт пива. Просто предпочитаема. Не будет любимого сорта – он с таким же удовольствием будет пить другой. И меня любят в том же смысле – попросту предпочитают другим. Когда я встретила такого мужчину, которому поверила, что он на самом деле может любить, а не «предпочитать», мне впервые захотелось остановиться и рожать детей только от него. Может, я просто впервые по–настоящему влюбилась?

— И что это был за мужчина? – мне стало реально любопытно.

— Ты его знаешь, но ты не знаешь, что я говорю именно о нем, – таинственно прищурилась Наташка. – Как‑нибудь расскажу. Но это не такая интересная история, как твоя.

Мы обе замолчали, осмысливая все услышанное.

— Делаа–а! Поразительно! – наконец протянула Натка. – Катя оказалась не Женькиной дочерью…

— Ну, конечно, нет! – мне стало как‑то обидно, что именно эта деталь больше всего поразила Соколову во всей моей истории.

Почему‑то для нее в центре сюжета оказались Женя и Катя, когда главные героини этого анекдота – я и Танька. Наташка как будто специально нивелировала мой триумф «носительницы занимательного жизненного опыта и яркого сюжета». Я не зря опасалась: против моего червового туза Натка неожиданно вытащила из рукава козырного валета. Козыри оказались пиковой масти.

Думаю, она не выболтала бы эту историю, если б не уловила нотки хвастовства и бахвальства в моем голосе, когда я повествовала о своих злоключениях. Все‑таки она тоже была в достаточной степени демонстративным человеком и проживала свою жизнь как спектакль, как пьесу, которую она и сочиняла сама для себя на ходу. Надо отдать ей должное: ее пьеса и вправду оказалась посильнее моей.

— Для меня, уж прости, действительно самая главная новость в твоем рассказе, что Катя – не Женькина дочь. Ведь мы с ним были весьма тесно знакомы…

Началось все в далеком 2003–м, когда Наташа Соколова была свежа, как зелень в горшочке от «Белой дачи», и невинна, как тюлень–белек. Хорошая дочка примерной одинокой инженерши, выпускница литинститута, она писала авангардные минипьесы, которые пользовались ажиотажным успехом у ее 80 ЖЖ–френдов и которые почему‑то не хотели покупать ни одно издательство и ни один театр. И диплом литинститута ничуть не помогал ей убедить алчных издателей, что она самая что ни на есть настоящая и многообещающая писательница. Это не повергало Натку в отчаяние: она, как могла, улучшала свою карму при помощи креативного пирсинга и малых татуировок и верила в грядущий неизбежный позитив. Через год по–сле окончания вуза маменька все‑таки «догнала», что такими темпами на теле дочурки скоро не останется живого места, а карма будет все там же – у мусоропровода, куда родительница по утрам выносила из Наткиной комнаты горы пустых пивных бутылок. Мать Наташи была бесконечно добра, но старомодна: