Анна Леонидова - Прежде чем сдохнуть

Когда «день икс» настал, и Натка усадила своих детей за круглым столом, чтобы приоткрыть перед ними занавес, за которым скрывалась вторая половина их генеалогических деревьев, оказалось, что они уже самостоятельно докопались до корней.

И просто ждали, когда она сама созреет до того, чтобы откровенно говорить со своими детьми о том, о чем всегда предпочитала молчать. Для Натки оказалось огромным сюрпризом, когда в конце ее увлекательно–длинного повествования Ваган положил перед нею аккуратную пухлую папочку.

— Мам, посмотри, пожалуйста, этот сценарий, – сказал ей сын.

— Он уже месяц лежит у меня в столе, я заказал его сразу же, как только узнал, что мне предстоит возглавить кинокомпанию.

Он пролежал бы у меня в столе еще год, и три, и десять – ровно столько времени, сколько бы ты еще посчитала нужным молчать про себя и свои отношения с нашими отцами. Но, по–моему, это уникальная история. И я хотел, чтобы она была рассказанной.

Хочу ее красиво снять. Я думаю, будет очень правильно, если ты отредактируешь этот сценарий, но при этом не будешь редактировать жизнь. Хорошо?

Натка выпала в осадок. Ведь это и была та сама ее последняя история, про которую она мне говорила в самом начале моего пребывания в «Курганах». Именно про себя она собиралась написать, прежде чем навсегда зачехлить клавиатуру. И оказалось, что пока она ждала и высиживала, заметала следы хвостом, сюжет все равно пророс – в другом месте, на другой почве и помимо ее воли. История, которая хочет быть рассказанной, будет рассказана. И если тот, через кого сюжет стремится проявиться в жизнь, блокирует этот информационный выброс, то энергия выплескивается в другом месте и через другого посредника. Так что Натке теперь не оставалось ничего другого, как, чертыхаясь, править и переписывать чужой сценарий и смотреть на саму себя чужими глазами. Она полностью увязла в этом процессе, так что у нее даже на общение со мной не хватало времени.

Впрочем, я уже не очень‑то и нуждалась в ее обществе. Я сама с головой провалилась в складывание букв. Текст получался густой, наваристый, просто ирландское рагу какое‑то.

Когда Петька приехал в очередной «детский день» и услышал, что текст напал на меня, и я не могу от него отбиться, он сказал только одно:

— Наконецто! Бабушка была права. Она всегда говорила, что ты дико талантливая и творческая. И жалела, что она не сможет прочитать роман, который ты напишешь после ее смерти.

— Бабушка так говорила? – вытаращилась я. – Она верила, что я начну писать книги? Что я талантливая? Какого хрена она тогда всю жизнь чморила меня? Кричала о том, что я не оправдала ее надежд, что она на меня жизнь положила, все мне отдала, а я вышла «так себе» и ничем ее жертвы не оправдала?

— Такова была ее философия, – пожал плечами Петька. – Что тебе нужно создавать препятствия и неудобства, иллюзию нелюбви и неприятия, что только тогда ты и станешь такой, как ей хотелось. Она считала, что среда должна оказывать сопротивление, быть твердой и даже жесткой. Потому что если среда будет мягкой, уютной и податливой, то тогда тебе не от чего будет отталкиваться, и ты не сможешь на нее опереться. Просто она очень тебя любила.

— На фиг такую любовь! Старая идиотка! – взорвалась я.

— Мам, но ты же меня точно так же любишь, как бабушка – тебя, – хитро прищурился Петюнчик.

Мне нечего было ему ответить. Поэтому я просто побыстрее выпроводила Петьку и вернулась к ноутбуку. На столе я нашла оставленный сыном диск с альбомом его герлы Дашки. Некоторые ее песни я уже слышала по радио.

Роман, ради которого я согласилась покинуть свою московскую квартиру и поселиться в этой глуши, складывался сам собою.

Теперь мне действительно было, что рассказать. Я ощутила, что «нажила» текст. Эту самую книгу, которая уже почти закончена и в которой уже, пожалуй, пришло время послесловию.

Послесловие Я поняла, почему долгие годы мечтаний о писательстве я лишь складировала в ноутбуке «гениальные» идеи, но так и не смогла ни одно из этих зерен вырастить в хоть сколько‑нибудь складный роман – просто прежде я не очень‑то и жила. А по–тому и не «наживала». Я всю жизнь ждала какой‑то внешней силы, которая будет давить моими пальцами на клавиатуру.

Жаждала быть ведомой. Желала «вне–меня» причины. Стоило дожить до 60 лет, чтобы понять, что я и мое намерение – достаточная причина.

Утешает меня, что я не одна такая. Сейчас мне легко об этом говорить, потому что, выкопав из корзины лет истории жизни Алки, Нины, Лены, Тани, Миши, Жени и других, я своими глазами увидела, что не только я так бездарно спустила годы. Нас много таких в пансионе.

Наша трагедия в том, что мы слишком многое в своей жизни отдали на откуп другим. Мы слишком часто и не по поводу очковали. Не вовремя и не на то место надевали маску безразличия.

Наши писатели писали свои романы чужими руками или не писали их вовсе, предпочитая убить себя в алкогольнонаркотическом чаду. Лишь бы не сказать ничего лишнего.

Наши матери отдавали пеленать своих детей чужим рукам.

Лишь бы не взять на себя ответственность за то, каким будет следующее поколение.

Наши преступники не сидели за свои преступления.

Наши безвинно осужденные не решались кричать о своей невиновности, опасаясь еще больших страданий.

Наши влюбленные предпочитали заткнуть себе рот, лишь бы не выглядеть глуповато и жалко в своей влюбленности. Лишь бы не быть самими собой.

Мы не ходили на выборы.

Не писали воззваний.

Не придумывали утопий.

Не призывали.

Не строили баррикад.

Не изобретали.

Не объявляли бойкот.

Не сотворяли кумиров.

Мы не брали на себя ответственность ни за судьбы родины, ни за своих детей, ни за свои мысли и чувства (на кухне можно все, за ее пределами – все фарс), ни за своих близких (о! мы очень боялись завести семью или, упаси боже, детей), ни даже за себя. Мы слишком сильно боялись. Непуганные. Ха–ха… Ирония судьбы…

Понятно, что нас в какой‑то степени оправдывает генетическая память предыдущих поколений, когда прадеды, деды и родители попали в актуальные для своего времени мясорубки. Они послали нам тревожный месседж: «Осторожно! Осторожно! Паника!»

Но в этом и был наш вызов. В этом и было предназначение – не бояться, будучи напуганными чужими опытами. Чтобы прожить свой собственный опыт. В этом и была возможность роста и эволюции. Не бояться даже тогда, когда пугают.

Если раньше писали: «Он пугает, а нам не страшно»… То мы своими жизнями написали: «Нас не пугают, а нам страшно»…

Хотя каждый из нас, конечно, хотел оставить совершенно другую запись в Книге Судеб.

Но что написано, то написано.

Нам не хватило силы намерения не то что самостоятельно проживать собственную жизнь, нам не хватило концентрации даже в том, чтобы самостоятельно ее придумывать.