Фрэнсис Спаффорд - Страна Изобилия

Хорошо, подумал Немчинов. Этому объединению, которое мы пытаемся создать, понадобятся программисты, а также бюрократы от статистики, которым придутся по душе выдаваемые ЭВМ бюджеты.

— По моему мнению, дело не в их нехватке — не она задерживает развитие математических методов. Существуют способы рассчитать оптимальные планы на пальцах.

Ох.

— Но нет сомнения в том, что ЭВМ неизмеримо усилят нашу способность решать большие, сложные задачи. Более того, они обладают огромным достоинством — они требуют от нас ясности. Боюсь, вычислительная машина не способна переварить некоторые из результатов научных исследований наших экономистов. Оказывается, длинные разговоры и статьи, которые люди, как им кажется, понимают, невозможно облечь в логическую, алгоритмическую форму. Как выясняется, стоит убрать все, что говорится “в общем”, стоит вылить всю воду, как ничего больше не остается. Вернее, или ничего… или один большой знак вопроса…

— Ух! — одобрительно шепнул Эмиль Немчинову, пока все смеялись. Люди начали собирать бумаги и портфели. — Вот это да, сурово! Он, похоже… умеет с людьми обращаться?

— Нет-нет, — ответил Немчинов, пристально глядя на него. — Наоборот. Совершенно наоборот.

— Правда?

— Да, правда. Пойдемте, я вам на улице расскажу.

На улице весенний день выдувал из себя сероватую белизну ветром, в котором чувствовалось обновленное дыхание зимнего мороза, словно в затупившемся ноже, который снова заточили. Правда, снег сошел, не считая нескольких упорных куч, иссиня-черных от городской грязи и сглаженных многократным таянием и замерзанием до того, что они стали до странности похожи на плавники — казалось, будто по улице Красикова, по земле, плывет стадо китов, там и сям взрывая асфальт своими округлыми спинами. Эмиль с Немчиновым ждали у входа в институт — два человека, поплотнее запахнувшиеся в черные пальто. По сути, два человека, поплотнее запахнувшиеся в совершенно одинаковые черные пальто: “пальто зимнее, мужское, подкладка с доб. шелка, ткань шерст. камвол., артикул 29–32”, как говорилось в справочнике Министерства торговли. Несмотря на холод, голуби на плечах гранитных гигантов, поддерживавших фасад здания академического института, гортанно постанывали, выступали в танце, шаркая лапками, надувшись так, что превратились в мягкие шарики — сплошь перышки и коготки. Проезжавшие по улице Красикова такси включили фары.

Эмиль заметил, что заключительная шутка Леонида Витальевича все никак не оставит его в покое, все продолжает как- то щекотать внутри. Он был ошеломлен, чувствовал головокружение, странную радость. Казалось, вокруг него свободного места больше, чем ему представлялось, — больше простора для идей. Он встряхнул головой и предложил Немчинову американскую сигарету.

— Нет, спасибо, — сказал академик. — Стало быть, с Леонидом Витальевичем штука вот какая: он так рассуждает, потому что верит, на самом деле верит в то, что вопрос можно решить путем рассуждений. Он не играет в политические игры, не пытается угодить друзьям или расчетливо задеть врагов. Он считает, что сумеет убедить людей. Ему кажется, что ученые — существа рациональные, которым только покажи логику, они тут же откликнутся. Конечно, он всех по себе судит. Он-то принимает решения согласно индукции и дедукции. Следовательно, и все остальные тоже.

— Значит, наивный? — Эмиля охватило сильное любопытство — любопытно было еще и то, что покровитель целого начинания в академической политике готов разговаривать вот так с человеком относительно малознакомым о другом, репутация — одно из главных его достоинств. Это походило на вызов на откровенность — хотя, возможно, не с Немчиновым.

— Наивный энтузиаст. Кто знает, может быть, даже святая простота. Он… немного буквально понимает свои взаимоотношения с миром. Ему кажется, будто те правила, что на виду, и есть настоящие правила игры. Его книга… не знаю, известно ли вам, но он ее уже давно написал, к концу войны она уже наверняка была закончена, и с тех самых пор он все воюет в воюет, причем не всегда самым осторожным образом, чтобы ее напечатали. То есть сам он-то, видимо, считал, что ведет себя осторожно. Вы же читали “Экономический расчет”, да? Предполагается, что текст предназначен для управленцев, поэтому написано просто и понятно, приведено много примеров тому, как можно заниматься линейным программированием на пальцах или, по крайней мере, на логарифмической линейке. Вся суть в математике. И все равно эта книга, по определению, идет, так сказать, вразрез с официальной линией, а уж во времена культа личности и подавно шла. Человек со стороны пишет — не по запросу, не заручившись ничьей поддержкой — технические вещи о предмете, так сказать, пристальнейшего политического внимания, причем написано так, что на формулы политэкономии почти никаких ссылок. И вот становится ясно, что плановикам эти идеи, насколько они их понимают, нужны как корове седло, — и что же тогда делает наш Леонид Витальевич? Петицию подает, прямо как женщина, у которой арестовали мужа, или колхозник с тяжбой. Пишет Сталину.

— Вы шутите…

— Нет — пишет, да еще и не раз. Рукопись его начинает ходить по рукам, то наверх передадут, то вниз. С ней начинаются приключения. Про все я не знаю, но слышал о том, что произошло, когда она попала на стол председателя Госплана. “Надо бы с кем-нибудь посоветоваться”, — думает тот и вызывает к себе завотдела цен. Дает ему рукопись, уже, надо думать, довольно затрепанную: “Вот, ознакомьтесь”. Проходит день-два, сотрудник возвращается. “Ну, так что скажете, — говорит председатель, — стоит печатать?” Тот ему: “Нет-нет, ничего важного тут нет, а в политическом смысле это вообще немыслимо”. Председатель: “Вот оно как? Так значит, его арестовывать пора?” А тот: “Х-м-м… Да нет, пожалуй. Вообще-то называть его антисоветчиком я бы не стал. Ясно, что намерения у него благие”.

— Черт…

— Вот именно. Можно сказать, на волосок от топора.

— Который председатель?

— Вознесенский, до того как его самого Сталин в 49-м убрал. Эмиль погасил сигарету и тут же рассеянно закурил новую, размышляя о великом безмолвии, окутавшем советскую экономику, и о том, скольких ученых, работавших в этой области, никогда не выделявшихся, не делавших никаких демонстративных жестов вроде писем Сталину по поводу еретической книги, взяли и отсеяли; эти ученые спокойненько, без единого слова отбыли доживать свой недолгий век в вечной мерзлоте Норильска или на Колыме, несмотря на то что всеми силами старались избежать риска. Эта цепочка мыслей вызывала неприятные чувства; сейчас было самое время извиниться и отойти. Немчинов ждал, что он именно так и поступит, если пожелает. Смех, охвативший Эмиля прежде, давно успел пройти. Но что-то, видимо, оставалось: бесшабашный призрак той веселости, которую он чувствовал в начале беседы, неясное, стихийное желание, чтобы ощущение дополнительного простора для мышления не исчезло так же быстро, как появилось. Мысли его носились туда-сюда.