Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Андрей скептически улыбнулся, но внимание не оставило его, а лишь придало лицу некоторую задумчивость.

Собеседник, тем временем, продолжал:

– Борис практиковал этакий продуманный подход не только к замыслу, но и к читателю. Один, ну, возьмем рядового, прочтет лишь десятую часть и получит всё необходимое, ничего не потеряет. Но! Главное, приобретет! Из той, десятой части. Другим он вообще советовал пропускать пятую, или какую там… главу. Даже на книгу ограничения по возрасту давал. И тоже, считал, безболезненно. Третьи, интеллектуалы, уж прости ты их, «высокого» полета, был уверен, прочтут не раз. Заставлю, говорил. В них, в отличие от первых, недостаточно бросить семя, чтобы проросло. Испорчены чтением дерьма, просмотром и прослушиванием того же… Им нужен не стебелек, а крепкий саженец, да с таким же корнем. Тогда пробьет. А возвращаться к тексту они будут, мотивы тесть разбросал по книге. Скрытно. Так и говорил. И до понимания эта группа риска все-таки дойдет. Так и называл их в отличие от «рядовых», которых ценил несравненно больше. «Почвой» величал. Интеллектуалу кувыркнуться с верной дорожки – что палец в прорубь сунуть. Кульбиты делают на «раз». Замечалось всегда, а массовым явление стало только сегодня. Психоз, болезнь. Но лечится. Простые же люди не мнят себя чёрти кем – кругозор не с высвистом, а земной, прочный, надежный. Даже к похмелью более устойчивы, между прочим. Что, заметь, в жизни немаловажно. Кое кто же, – мужчина ухмыльнулся и подмигнул парню, – вообще считает главным!

Тот покачал головой, удивляясь всё больше.

– Трезвый расчет именно в знании таких черт, – поучительно продолжал Виктор Викторович. – В интерактивном, выражаясь по-вашему, подходе к читателю. Так что всем! Так и говорил. Ну, а отсюда его отношение к «листающим»: интеллектуал не губка, а работяга – не стенка. – Он снова махнул рукой, – еще и добавлял: «Минусы первых традиционно хуже недостатков вторых». История, брат! Нечто подобное он и полагал в основу подбора людей для «конюшен».

Тут Крамаренко неожиданно замычал и забарабанил пальцами по колену: – М-м-м. Ба-ба-ба… что-то упустил, что-то упустил. – Цокнув языком и почесав лоб, он ударил вдруг тыльной стороной ладони о другую руку: – Роль литературы! Во! Напряги извилину, ибо выступление мое – манеру можешь перенять, – и одарил парня очередной улыбкой, – завершить хочу особой ролью литературы. Без финала никак! Архисерьезного. А для тебя и твоих лекций – решающего. Для начала такой факт. Тургенев перевел на французский Пушкина «Я вас любил…». Флобер ухмыльнулся: плоско. Да, да, тот самый, что растоптал в современную эпоху требования относительной порядочности в нашем деле. Это, надеюсь, тебе как доценту известно. А дальше – последователи: Золя, Мопассан, их пламенный агитатор – тот же Тургенев. Прочие «творцы» наркотического угара. Жало в дух! Да ты же читал, помнишь, ходил по рукам один роман? Дочь издателя Сапронова, приносила…

Андрей утвердительно кивнул.

– Но! – Крамаренко поднял палец высоко вверх. – Каковы надгробия! Будешь в Париже – посмотри. А теперь ответь, что первично? Для выбора читателя, сегодня, сейчас. Кто пишет? Или о чем пишет? А может, надгробия?

– Ну, выбирают первое.

– А значит, надгробия. Сегодня «кто» – не человек внутри, а имя, навязанное рекламой. Фетиш! Идол. Таким в храм хода нет. Вот она, цена славы! Иных еще не схоронили, а камень уже шлифуют. Издательствам поручили. И не боятся ведь… хозяева-то. Не верят в расплату за растление. Масштаб пьянит. И ведь в церкви… ироды бывают. – Раскрытая ладонь мужчины медленно сжалась в кулак, грозя кому-то. – Опять же тогда ясно, почему молодому литератору, читая эту «политуру», кажется, что он безмерно талантлив. Да что наши! Тронь Фолкнера или Стейнбека – загордишься! Не всякие нобелевские лауреаты вызывают подобное чувство. А их много, ох много… ну и понятно, с монументами!

Тут Крамаренко вдруг повернулся и, вглядываясь в угол коридора, пробормотал: – А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей – один из шлифовщиков! Вот те на!

Второй, хотя и посмотрел в ту же сторону, ничего не увидел.

– Что с вами, Виктор Викторович?

– Да нет… все в порядке… бывает же. Да-а! Ну, ладно, – буркнул председатель, еще раз глянул в угол и потер лоб, вспоминая ради чего всё начал. – Закончим с вашей лекцией.

Добродушие снова было на лице, а обращение на «вы», обманывало близостью финала, против чего не возражал бы не только слушатель, но, думается и листающий страницы. Однако, наберитесь терпения, их, мучительниц, осталось всего три, а тему, которую взялся прояснять Крамаренко, весьма интересна, в чем тут же убедился и Андрей. Ну и вы присоединяйтесь.

Итак, не заметив ничего подозрительного на лице собеседника, и, само собой, наше отступление, к которому мы еще вернемся, Крамаренко, потерев ладони, продолжал:

– Понимаете, милейший, вся болтовня о переселении душ, упирается в одно любопытное обстоятельство: животное не может, не способно становиться лучше, подниматься. Но и стать хуже, чем есть, не может. А у человека путь наверх, к совершенствованию, предела не имеет. Но и пропасть позади бездонна. Что нашему брату хорошо знакомо, – Виктор Викторович снова щелкнул пальцами, считая их более средством выразительности, нежели осязания. – Жизнь полна примеров, когда человек не просто опускался, а превращался в «нелюдя». И лошадь, к примеру, оставалась для него недосягаемым идеалом. Порой, знакомясь с историей, невольно думаешь, что тварью быть легче, – он вздохнул. – Но есть особенность. Чрезвычайная по важности! Мы только здесь, при жизни способны стать лучше. Приблизиться к правде. Не лгать, не падать. Там, – он указал наверх, – после смерти, душа теряет такую возможность, потому как «приближение» то выражается плотью, ее действиями. Собственно после «яблока Евы», нас всех можно было бы отправить в ад, да попустил создатель нам некоторое время, да, да той самой жизни на земле, чтоб очнулись, прозрели! Но не в коня, видимо, овес… тьфу, овес-то как раз по назначению.

Андрею вдруг показалось, что он присутствовал не здесь, не в коридоре, а на каком-то действе магии слов, жестов и гула, но не от говора и шагов проходивших мимо, и даже не от голоса собеседника, который уже казался ему другим, лишь отдаленно напоминавшем того, прежнего мужчину, а гула и легкости других слов заполнявших сознание молодого человека чем-то новым, неведомым, но принимаемым его сутью и душой.

– Здравствуйте! – Голос вернул его сюда.

Крамаренко раскланялся с видным мужчиной, на большом, выпяченном животе которого, лежал галстук.

– Так вот, личность по ту сторону, – он уже смотрел на молодого человека, – продолжая жить, ощущая полностью себя человеком, с памятью, рассудком – видит истинную цену поступкам, совершенным на земле. Но, не имея воли и власти над утраченной плотью, с ужасом сознает, что упущено главное, ради чего жил ее владелец. Суетился ради ничтожного. Каким пустым вещам придавал значение, а в отходах искал смысл. И начинает страдать, мучиться. Потому как место там отводится соответствующее поступкам. Тысячекратно муки те превосходят ожидаемые. Тысячекратно! Они нестерпимы! Для чего и нужна молитва отсюда. Это не отсебятина, друг мой, а, таково коллективное мнение святых подвижников – от свидетелей первых вселенских соборов до оптинских старцев. Этакое упрощенное понятие ада. Вовсе не котлы с кипящей смолой, как видишь. Что за муки и почему неожидаемые, я поясню, коли не забуду, позже. А здесь, для нашего разговора, с темой значимости, значения произведения, что и связано с ролью литературы для писательской души, необходимо отвлечься. – Он погладил рукой подбородок, встал и прошелся.