Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Борис Семенович вздохнул, расстроенный резкостью тона и уже тише добавил: – А вот, если мы станем дороги друг другу, ваша цель отпадет, будет достигнута одномоментно…

– Так не станем! Миллиарды!

– Станем. Я – близок. А вы – не хотите сделать и шагу. Хотя бы ко мне. Начните, Анатолий Борисович, прекратите отступление… от своих близких. Они не в убеждениях. Убеждение – среднего, неопределенного рода. Это не семья, и не…

Хозяин вздрогнул, протянул в сторону гостя руку, пытаясь возразить… но не успел.

«Динь-динь-динь». На аппарате с гербом России зажегся огонек.

– Простите, Кремль.

– Привет соучастникам… – пробормотал Борис Семенович, тяжело поднялся и неторопливо направился к выходу.

Уже у лифта его догнала секретарь:

– Куда же вы… куда? Анатолий Борисович просит вернуться.

Метелица посмотрел на нее:

– Обязательно вернусь. Непременно. У меня теперь и выхода нет – так и передайте.

Створка лифта бесшумно скрыла спину от глаз удивленной женщины, которая с тех пор, неслышно заходя в кабинет шефа замирала, неизменно видя того стоявшим у окна.

Тот разговор Борис Семенович еще долго вспоминал, сожалея, что не решился на него раньше, но сейчас перед глазами всплыли… очертания самой знакомой комнаты…

– Прямо так все и было?! – голос Крамаренко заставил вздрогнуть уже его.

– А я… что?., рассказывал?., сейчас?.. – Борис Семенович медленно приходил в себя. Друг улыбался.

– Я даже любоваться начал. То «вы», то «тебе»… мешать, думаю, не буду – дослушаю. Да… такого состояния не испытывал… Про Достоевского что-то бормотал…

– А-а-а… Борис Семенович, будто от усталости, выпрямился. – Ты помнишь, где сидит Достоевский в Москве?

– У «Ленинки», где же еще? У «Российской государевой библиотеки», по-нынешнему. Да ты прямо спроси: что такое Достоевский эф-эм?

– Зачем, – насторожился хозяин.

– Так половина молодых отвечает: радиостанция! – Он расхохотался, поднялся и хлопнул друга по плечу.

Тот оставался серьезным.

– Ты пойми… нельзя рассматривать и оценивать наследие человека вне его жизни, поступков. Этим и занимаются «профи» от искусства, аналитики истории, власти, ну, и всяких шоу-идолов. Тут не просто обман, тут вызов! Преступление! Если это не так, то… помнишь, в той самой книге, автор предлагал водрузить на постамент кое-какие пейзажи фюрера – ведь был художником… баловался кистью-то. Кстати, самый известный вегетарианец. Однако «художества» в жизни явно перевесили труды. Но, смею утверждать, вышли оттуда! А вегетарианство не помогло, как и нынешним аскетам. Порыться, так какой-нибудь критик еще и хвалил. Никому в голову не придет выставить картины на обозрение. Как и безвестную пьесу динамитного короля Нобеля. Столь почитаемого за деньги… Во, как славу купил! А замаскировал! И ведь берут! Мечтают! Унизительней награды не придумать. Удивительно понятное продолжение судьбы… И того, и тех, кто мечтает. – Он вопросительно посмотрел на гостя. – Трумэны, Буши, Саркози – приемники особого Союза художников… тоже побаловались… кистью, только пейзажи выходили одного цвета. Красного. Как тебе самый большой вернисаж в мире? Какие уж там «виноградники в Арле»! В этот раз медленно сползаем в яму-то… с каким-то нарастающим страхом в той медлительности. Обозначен новый подход к делению людей. Пора вырубать профили в новой скале! Печатлеть! Ну и, само собой – поклоняться! Думаю, родился уже тот, кому дано принять эстафету и утопить пару континентов в крови. А сколько инфицированных ими? Да, да! Из Союзов тех художников… много нынче наплодилось. Масштабы потрясают! Вот как работает оценка «вне» поступков! Или объявить их образцовыми! Вот как надо закрывать глаза! Вот как нужно убивать в нас человеческое! А скольких уродов мы слышим, смотрим и читаем сегодня? За кем идут наши пацаны на площади? Кого выталкиваем вперед? Вдумайся! Почище холерной палочки – та убивает тело, эти – травят псами образ и подобие в нас! Загоняют в угол, там, внутри. – Метелица вздохнул… – И уступает он место псам, и превращаемся мы в манекены… Тоже, между прочим, подобия… догадываешься кого? – Эх, да что там говорить! – Мужчина отчаянно махнул рукой. – Работягу судят за кражу и то, читают характеристики с работы. Имеет, знаете ли, значение! А тут выносят «сладостные» приговоры направо и налево, умиляясь и аплодируя при этом. И серьезно!.. – он погрозил пальцем, – серьезно!., обсуждают «достоинства» в телепередачах и трудах! Не дай бог, оказаться рядом и возразить – затопчут! Печатать Сорокина можно и дальше, но какую еще мерзость должен сказать Ерофеев о нас, о России, чем должен плюнуть ей в лицо, чтобы гной ненависти избавил его холеность от своего присутствия. Не-е-т, нужен… надвигается новый подход! Назрел! Нарыв вот-вот лопнет! Только надрежь!

– Ну, и ты, конечно – в хирурги?

– В самые беспощадные! Без анестезии! Чтобы помнили!

Крамаренко резко повернулся: – Тогда режь первым Достоевского!

Метелица ошеломленно посмотрел на него и опустил голову. Прошло несколько секунд.

– Зачем ты так… Виктор…

– Ну… дорогой, всё по-честному… – Тот смутившись развел руками и снова присел.

Часы пробили два. Минутная тишина разбудила иные мысли, иные воспоминания.

Хозяин поднял на гостя глаза:

– Знаешь куда он смотрит? От «Ленинки-то»?

– Хм, – гость усмехнулся, понимая, что высказался не к месту, – как-то не думал. На спуск от… башни, по которому поляков в смуту гнали. Не любил их… классик-то наш, вместе с евреями. А теперь мост под присмотром. Ни за что бы, ни обратил внимания…

– Э, нет… бери выше… на восток он смотрит, на восток. – Примирительным тоном возразил Метелица, кивнул в сторону окна, и, наклонившись, взял со столика газету:

– Далеко, далеко, – он бросил на друга загадочный взгляд, – за пять тысяч километров от Москвы, с горы Пикет, что в Алтайском крае, смотрит на Россию Василий Шукшин. Как же велик тот художник, что повелел ему быть дозором над совестью нашей… Сидя, задумчиво глядит русский человек на просторы родной земли под ногами, на сотни верст вокруг. Верст и весей, впитавших потерянные деревни, церкви и родники былой России, дух ушедших людей и судеб. Мало подобных мест, по охвату взглядом, найдется на Руси. Потому и смотрит не вдаль грустный Достоевский в центре первопрестольной, что смотреть ему там некуда. Да и не на кого. Уже давно. По-разному искали они правду. По-разному понимали. Один разглядел ее в людях, другой – в духе земли. Но тайны коснулись оба. И теперь навек застыли воины слова. Непонятые, ненавидимые, как и родина их, но принимая поклон народа русского. Застыли, далеко-далеко, но рядом. Плечом к плечу. Заслоняя, как и при жизни, Россию от ворога – один с востока, другой с запада. Потому как главный ворог – внутри!