Виталий Вавикин - Шарманщик

– Вот как? – говоришь и вспоминаешь свою шарманку. – Всегда говорил, что настанет день, и все эти чертовы машины сойдут с ума!

– Легко смеяться, когда от этого не зависит твоя жизнь.

– Что ты хочешь сказать?

– Эта шарманка, – говорит Шмидт. – Это все, что у меня есть, понимаешь?

Ты молчишь и вспоминаешь свою мать.

– Мне досталась она от отца, – продолжает Шмидт. – А отцу от деда…

– Мне тоже шарманка досталась от матери, – говоришь ты.

– А ей?

– Отец подарил.

– Подарил? – Шмидт выглядит обиженным. – Ты издеваешься надо мной? Как можно подарить шарманку?!

– Думаю, когда есть деньги, то можно подарить все что угодно.

– А как же закон?

– А что закон? Бывший хозяин шарманки умер, наследников у него не было, вот ее и передали государству. А там уж, сам знаешь, аукцион и все такое…

– Большие деньги!

– Отец говорил, что если ты любишь кого-то, то не жалко ни времени, ни денег, ни сил.

– Значит, моя шарманка не соврала? – спрашивает Шмидт, мрачнея на глазах.

Ты не ждешь объяснений и говоришь, что твой отец подарил матери шарманку, как только узнал, что она родила ему сына.

– Последний боец, – говорит Шмидт.

– Это еще почему?

– Не знаю, – он пожимает плечами. – Так назвала тебя моя шарманка.

– Странно.

– Не то слово. Ты ведь не был на войне, правильно?

– Был.

– Был?! Сколько же тебе лет?

– Я ушел в семнадцать.

– Но если твой отец мог сделать матери такой подарок, то почему же…

– Я сам хотел уйти.

– В штаб или…

– Слушай, какого черта ты копаешься в моей жизни?! Я знаю тебя всего пять минут, а ты уже считаешь себя моим другом?!

– Я спал с твоей девушкой.

– У нас свободная любовь. К тому же она не моя девушка.

– После войны все относительно. Верно?

– Да, – соглашаешься ты.

– Это тоже моя шарманка написала.

– Что?

– Твой отец бросил вас с матерью, когда тебе было четыре. Он ушел к другой женщине и растит ее дочь…

– Это его дочь.

– Шарманка написала, что нет.

– Твоя шарманка врет.

– Сколько у твоей матери было любовников?

– Откуда я знаю.

– Последнему ты сломал руку.

– Что за…

– Тебе только исполнилось семнадцать, и мать выгнала тебя за этот поступок из дома. К отцу ты идти не хотел, потому что обвинял его в том, что он оставил твою мать, поэтому решил записаться добровольцем.

– Я думал, что ты не знаешь об этом.

– Я думал, что шарманка врет, к тому же ты старше, чем кажешься, а в книге ничего не написано о том, на каком именно этапе войны ты принимал в ней участие. Мне почему-то казалось, что ты один из тех, кто попал под нанобомбы Сереса и после штурмовал великую стену.

– Мне тогда одиннадцать было, если не меньше.

– Понятно. А правда, что после смерти твоей матери тетка продолжала писать тебе письма от ее имени?

– Это тоже твоя шарманка написала?

– Нет. Твоя.

– Моя?

– Ты оставил листы на столе, и, пока твоя девушка принимала душ, я прочитал их.

– Ну, это уж слишком! – теряешь терпение. – Ты лезешь в мое прошлое, занимаешь мой номер, читаешь книгу, которую создала моя шарманка, перед тем как трахнуть мою девушку…

– После.

– Какая разница?!

– К тому же ты сам сказал, что это не твоя девушка.

– Да, но шарманка-то моя!

– Чертова машина. Так ты ее назвал?

– Пошел к черту, – сдаешься ты, снова садишься за стол и закуриваешь сигарету. Шмидт улыбается. – Что тут смешного? – спрашиваешь ты.

– А ведь тебе все это нравится, – говорит Шмидт.

– Что нравится?

– Хаос. Знаешь, как говорят: войны меняются, солдаты остаются…

Вы лежите в постели втроем. Ты, Шмидт и официантка.

– Хорошо было, – говорит Шмидт.

– И кровать что надо, – хихикает официантка. В комнате пахнет потом и сигаретным дымом.

– Ну и что ты думаешь об этом? – спрашивает тебя Майк. Тот самый Майк, который погиб за день до конца войны. Но сейчас он здесь. Рядом. Сидит на стуле и пялится на голую официантку.

– По-моему, немного костлява, – говоришь ты Майку.

– Ночью все кошки серы, – смеется он, и ты смеешься вместе с ним. И тебе снова семнадцать.

– А помнишь ту шлюшку из Янцзы? – спрашивает Майк.

– Еще бы!

– Да! Дали мы тогда жару! – Майк поднимается и подходит к окну. – Слышишь как тихо? – говорит он. – Не к добру это, Ян. Кишками чувствую, не к добру! – он оборачивается, и ты видишь, как из его вспоротого брюха вываливаются на пол внутренности.

– Майк, – говоришь ты.

– Что?

– У тебя… – ком подступает к горлу. Ты что-то шепчешь.

– Ничего не слышу! – говорит Майк и идет к тебе, давя ногами свои внутренности.

Черная жижа растекается по полу, становясь рекой. Медленной, кроваво-красной рекой, которая неспешно течет вниз вдоль вспаханных южных земель, и спелые плоды кумквата поклоняются ей, словно отдавая последнюю дань памяти. И девочка, азиатка, одетая в ишан, украшенный нарисованными павианами, исполняет танец огня…

Ты лежишь на кровати и смотришь в пустоту, в ночь. Шмидт тихо сопит. Официантка уткнулась ему в плечо, свернувшись эмбрионом. Закури сигарету. Разгони ошметки сна. Все это – пустота, вакуум. И шарманка на столе слабо люминесцирует, зазывая тебя. Поднимись с кровати. Возьми стул и сядь. Теперь: «Расскажи мне то, о чем я не хочу слышать, – говоришь ты шарманке. – Расскажи о том, что я должен был делать, но не сделал. Расскажи о том, что я сделал, но не должен был». И снова невидимые щупальца лезут в твой мозг и жрут, жрут, жрут твои воспоминания. И ты помнишь то, что не хочешь помнить. И не можешь забыть то, что хочешь забыть. И так всегда.

Утро наступает неожиданно быстро. Радио орет так громко, словно хочет, чтобы ты умер от сердечного приступа, а не проснулся.

– Все те люди, которые умерли, умерли, – надрывается покойный Джим Кэрролл. – Все те люди, которые умерли, умерли. Они все были моими друзьями, но они умерли.

Официантка в твоей футболке на голое тело красит перед зеркалом губы, виляя задницей в такт музыке.

– Панк-рок – это круто! – говорит она и показывает на радио, где Кэрролл поет о каком-то Тедди, который надышался в двенадцать лет клеем и упал с крыши.

– Где Шмидт? – спрашиваешь ты официантку.

– Уже здесь, – говорит он, выходя из душа, и тоже начинает пританцовывать.

Официантка подмигивает ему, а он рассказывает ей об озере Лулу и народе мосо, которые испокон веков исповедуют свободную любовь.

– Они считают грехом и ересью брачные узы и клятвы на верность. В их языке нет понятий «отец» и «муж». Они полагают, что все мужчины лишены души и годятся лишь для того, чтобы принимать гостей и перетаскивать тяжести. Они исключают ревность, и дети их не знают имен отцов, – Шмидт смотрит на тебя и спрашивает, был ли ты там, когда воевал?