В. Галечьян - Четвертый Рим

— Метр, вы сердитесь, значит, вы не правы. Вы живая легенда, мир до сих пор не устает удивляться при мысли, что вы, может быть, еще живы. Никто не сердится на памятник, если с него вдруг отломится на голову кусок известки. Это только доказывает подлинность гипсовой трухи. Мне жаль… — продолжал он, полуприкрыв глаза, от чего его заурядное жирное лицо, кое-где еще пламенеющее каплями портвейна, приняло сразу значительное выражение, — мне очень жаль, что в преклонных летах вам придется услышать глоток правды, от которой вы всегда бежали, как магний от воды. Сами напросились, дорогой маэстро.

— Что ты мне можешь сказать, халдей, — презрительно спросил старик, и голос его прозвучал так же звучно, как у молодого собеседника. — Что значат целые потоки слов перед хотя бы одной картиной, но где она, эта картина? Так что я и слушать тебя не хочу, ничтожество с клешнями вместо рук.

— А зря не хочешь. Потому что вряд ли тебе придется еще услышать правду о твоей теперешней мазне!

— Они всегда так веселятся? — спросил Луций громким шепотом, но Лина только ущипнула его за бок и жестом приказала молчать.

— Знаешь кто это? — шепнула она и в ответ на удивленный взгляд Луция назвала фамилию, которую он никак не ожидал услышать.

— Он еще живой! — вырвалось у него удивленное восклицание, и как раз к месту. Именно в этот момент метр нанес удар сухоньким кулачком в живот толстомордому, который безуспешно пытался вырваться из рук скручивающих его художников и экспериментаторов-моделей.

Надо сказать, что миг торжества великого искусства оказался недолог, ибо краснорожий, изловчившись, сумел-таки пнуть великого мастера в колено. Тот плаксиво то ли завыл, то ли запричитал, а не задействованные доселе собутыльники, свернув от старания стол, бросились его утешать под грохот переворачиваемых стульев и звон бьющейся посуды.

Воспользовавшись благоприятной ситуацией, Луций схватил Лину и вытащил из комнаты, не дожидаясь завершения вечно живого спора об искусстве.

Два дня Луций просидел безвылазно в общежитии, а на третий захандрил.

— Ты, дурак, сиди, не рыпайся, — учил его Линин дядя, старый вор на заслуженной пенсии. — За тобой сейчас гоняются спецслужбы регента, плюс татарва, плюс московские уркаганы, минус твоя голова.

— Боюсь за брата, — вздыхал Луций, — к чужим людям отправил его, может, бродит по улицам, а может, уже блох кормит в изоляторе.

— Ну хорошо, — довольно резко заявила Лина, — тебе нельзя лицо свое светить, а что мешает нам с дядей Лазарем твоего Ваську сыскать и припрятать. Верно, дядя?

— Да, соскучился я по нему, — вздохнул Луций, — всю жизнь вместе, а сейчас получается, что я бросил его на улице, спасая свою шкуру. Неужели у вас нет средств меня как-нибудь загримировать?

— Нет, — твердо отвечал дядька. — Я с тобой и говорить не хочу. И ты, пичужка, не лезь поперед дядьки, або контакт с мальчишкой смертельно опасен, лучше переждем. Если взяли его менты, значит, судьба у парня такая, а если он под наблюдением, прямо на нашу малину и выйдут. И никакая крыша не спасет. Вечером батя твой придет, попробуем вместе как лучше и без потерь брательника твоего вытащить. И то подумай, мальчишка на одном месте сидеть не будет, обязательно начнет высовываться и мелькнет его лицо, где не надо.

— Да он смышленый, Василий мой, он понимает, что надо затаиться, — безнадежно пытался спорить Луций, втайне понимая, что выходить в самом деле нельзя.

Вечером разговор продолжился. В нем кроме отца Лины и дядьки принимал участие седой загорелый грузин, к которому все в доме относились с подчеркнутым уважением.

— Ему в Москву не надо, — безапелляционно заявил грузин по имени Амиран, — в Москве его ждут. Давай я его с собой заберу, послужит годик-другой бойцом, потом повысим. В Москву вернешься — по любой улице пойдешь, никто ничего не скажет.

— Брат у меня, — перевел Луций разговор на интересующую его тему. — Куда я без него?

— Да и дочка моя его не отпустит из Москвы, — усмехнулся отец Лины.

— Неровно дышит на него, да? — игриво округлил глаза Амиран, но, прочитав в лице девочки обиду, притянул ее к себе.

— Э-э-э, забава моя, — нежно произнес он, — ты что, не знаешь своего крестного отца? Я не прочь посмеяться, пошутить, но помнишь ли ты хоть один случай, когда Амиран тебя подвел, плечо не подставил? И твой отец не помнит. Так что сотри с лица гнев.

— Отстань, — засмеялась девочка и обняла седую голову грузина.

Луций оттаял чуть-чуть от своих нелегких мыслей и огляделся так, будто в первый раз увидел комнату и накрытый стол. Еще месяц назад он и представить не мог, что такое возможно, но и теперь после того, как он пожил в одном из лучших отелей Европы, зала удивляла его своим восточным нарядным убранством.

— Я вот что думаю, — сказал наконец дядька. — Мы тебя, браток, подштукатурим, рост каблуками усугубим, на вихры твои оденем кепку. И пойдешь ты со мной на поиски. А сзади пустим хвоста из людей дяди Амирана. Я полагаю, что в случае прямого нападения мы отобьемся. Что нам впервой.

Правым берегом Невы в Петербурге традиционно именовался район Ржевки-Пороховых. Особенностью его во все времена было полнейшее отличие от берега левого. Дело даже не в том, что там нельзя было найти не только ни одного похожего места или здания в зеркальном отражении, но с переездом через мост Александра Невского заканчивался и старинный Санкт-Петербург. Правый берег застраивался непрерывно весь период советской власти, и с ростом этажности и по мере построения социализма дома все больше отдалялись от реки. Не минула перестройка это городское место и в XXI веке, только теперь вернулись к руслу реки.

Первое, что поразило Луция на правом берегу Невы, это обилие автомашин вокруг домов. Да и сами дома недавней постройки, каждый из которых — целый микрорайон, были очень даже пригодны для жизни.

— Отсюда не видать, — заявил дядя Лазарь. — Но на каждой крыше есть вертолет, зимний сад и хорошая русская баня.

— А внизу что, кроме гаражей? — спросил Луций, с грустью отметив, что совсем не представляет своего брата живущим в одном из громадных домов.

С трудом расспрашивая редких пешеходов, все в основном были на собственном транспорте, путешественники добрались наконец до нужного дома. Вслед за ними как привязанная шла вторая машина, новехонький «форд», тоже битком набитый людьми Амирана. Прежде чем остановиться, водитель сделал несколько кругов вокруг дома и, не заметив ничего подозрительного, двинулся к нужному подъезду. Подъезд оказался наиболее отдаленным от всех, к нему вел узкий проезд вдоль каких-то спортивных сооружений, у которых никого не было видно. Уже останавливаясь, шофер услышал сдавленный шепот: «Мент». В самом деле у парадной стояла будочка из плексигласа и металла и в ней сидел человек в форме, который, вынув из аккуратного бокового кармана маленький карандашик, тщательным образом записывал номер машины.