В. Галечьян - Четвертый Рим

— Постигая благо, высшая душа входит в экстаз и возносится. Подобным мистическим образом душа человеческая соприкасается с божественной, и природное существо направляется дальше к последней инстанции, постигая пути Вездесущего. Вот только никто не знает ответ на вопрос: «Воистину ли пути божественные являются путями Предвечного?»

Внезапно отец Климент сделался чрезвычайно серьезен. Тяжелый, не мигающий взор священника сдавил мозг Луция. В черноте глаз наставника ослепительно мигнул огонек, вначале раз, другой… Затем ровное, непрерывное сияние вытеснило тьму и образовало два столпа света, слившихся в единый поток.

— Прыгай! — приказал отец Климент, и юноша, не раздумывая, бросился со скалы на дно ущелья.

Луций очнулся поздним утром в своей лицейской каморке в судорожных попытках спрятаться под одеялом от нестерпимого холода. Дрожа и клацая зубами, завернутый в одеяло, он подскочил к окошку и убедился в наступлении так часто встречающегося в апрельской Москве почти по-летнему теплого утра.

«В каких же жарких краях надо было побывать, чтобы замерзнуть в двадцать градусов тепла?» — поразился юноша и задумался об истинности странствий во сне.

Каждый попавший в сумасшедший дом в результате нарушения мозговой деятельности или в силу каких-то иных причин проходил вполне регулярный ритуал. Сначала пациента приводили в регистратуру, как в обычной поликлинике, хотя в последние несколько лет таких в Москве никто не наблюдал. Седая старушка со всеми признаками вяло текущей шизофрении встречала, как в добрые прежние времена, пациента-добровольца или приведенного принудительно в большой, плохо освещенной приемной и, согнувшись за облупленным столом, честно заносила в компьютер те анкетные данные, которые потенциальный идиот хотел или мог ей сообщить. После производства всех анкетных фиксаций добрая старушка брала горемычного за руку и вела в небольшой закуток справа от громадного зеркала, занимавшего целую стену вестибюля. Весь закуток оккупировала громадная, почерневшая от отсутствия эмали ванная, рядом с которой был втиснут деревянный табурет. Потрясенный видом антиквариата, пациент безропотно позволял старушке снять с себя одежду, которая аккуратно складывалась на табурет. Тут же бабуля так ловко, невзирая на сопротивление, мылила клиенту лицо и голову, что он никогда не успевал залепленными мылом глазами уследить, как исчезала его одежда, а на ее месте появлялся рваный больничный халат выморочно-серого цвета. Чисто вымытый и переодетый клиент доставлялся сияющей старушкой в смотровую комнату.

Никодим, который считал себя в некоторой степени старожилом, до сих пор с содроганием вспоминал, как он впервые попал в смотровую комнату. Комната эта собственно таковой не была, а представляла собой стеклянный прозрачный стакан высотой в два этажа с устланным остатками ковра полом. Когда юноша решил избрать своим временным жилищем именно неврологический диспансер, в нем сохранялась еще видимость порядка. И персонал еще не весь растерялся и не впал в удрученность и тоску, и кормили тут лучше, чем повсеместно в Москве, и даже у сверхсекретных комнат стояли посменно часовые, охраняя каких-то хоть и съехавших с ума, но очень опасных государственных преступников. Так вот тогда, еще впервые перешагнув порог сумасшедшего заведения, после помывки, одетый в дырявый халат Никодим был препровожден в смотровую, где вслед ему был брошен тонкий скатанный матрас и одеяло с подушкой. Кроме него в смотровой было еще два пациента: старик и мальчик, которые были посажены в стеклянную клетку значительно раньше Никодима и, видимо, поэтому были более похожи на настоящих сумасшедших, чем он.

Никодим пришел в сумасшедший дом по хорошей рекомендации и планировал пожить тут столько времени, сколько понадобится, чтобы о нем забыла распадающаяся и запойная московская контрразведка.

Обещали ему отдельную палату и много книг для самообразования, но вместо этого, по недоразумению, покойная старушка с уютными очками на круглых выпученных глазах проводила его в стакан. Поначалу на новом месте Никодиму понравилось. Особенно потому, что двое других пациентов его не касались и не заговаривали с ним. Расстелив себе в уголке матрац, он прикрылся жиденьким одеялом и остался совсем один. Тишина стояла как под толстым слоем ваты, и только каждые пять минут мелькающие в смотровой какие-то любопытные рожи в белых косынках портили впечатление полного одиночества. Он заснул, как давно не спал в полных беспокойства коммунальных квартирах или в номерах, а когда проснулся, его тихих, как хорьки в сметане, соседей уже не было. Три дня просидел Никодим в смотровом стакане, ни с кем не общаясь и получая три раза в день в открывающуюся на мгновение дверь кружку ледяной воды и ломоть черного хлеба. От такой кормежки где-то на третий день блатник спятил всерьез. Только тут до Никодима дошло, что его по ошибке сунули к чужому врачу, а это сулило ему серьезные неприятности.

— Как же это с вами случилось? — сочувственно спросила врач. — Вас привезли к нам с работы или забрали из дома?

«Да я абсолютно здоров!» — воскликнул было Никодим, но вовремя сдержался. Привыкший рассуждать решительно и здраво, он сразу прикинул, что все его попытки оправдаться только усилят подозрения юной врачихи. Тактику своего поведения он выработал буквально за доли секунды.

Умиленным взглядом посматривая на налитые груди врачихи, он разыграл смущение рубахи-парня, у которого все в жизни просто и понятно, и, взъерошив волосы, заявил:

— Хоть меня убей, не пойму, когда я успел так надраться. Просыпаюсь, и, можете себе представить, не только не подняться с постели, но и лежать в покойном положении невозможно — страхи гложут душу. Видимо, напрочь сбил всю нервную систему.

— Вы хоть знаете, где вы? — спросила доктор небрежно, а на самом деле задавая один из самых значимых и коварных вопросов.

— Конечно, — не растерялся Никодим, — и дураку ясно, что в психушке. Где еще тебя будут трое суток, словно бактерию-туфельку, держать под микроскопом?

— Так много, говорите, выпили? — переспросила врачиха и, не дожидаясь ответа, вдруг поднялась со стула, распрямляя длинные упругие ноги. — Сейчас вас проводят в самую лучшую у нас палату, отлежитесь малость и домой. Дома-то ждут небось, — добавила она безо всякого интереса и звякнула в легонький бронзовый колокольчик, который лежал на ее письменном столе рядом со шкатулкой из чароита и бронзовым прибором в виде кальяна.

Прибор этот был странен и представлял интерес для здравомыслящего историка. Искусно вырезанная голова основоположника социализма, отца и брата горских народов, держала под волнистыми усами трубку с изображением на конце другого, лысого основоположника, так что дым выходил у него прямо изо рта, а голым задом он касался губ прекрасного грузина. Оценив про себя эту скульптурную композицию, Никодим только хотел спросить о судьбе рекомендованного ему врача, который должен был пристроить его в тихий, непроходной кабинет, как вдруг на плечо ему легла тяжелая рука санитара.