Сергей Козлов - Репетиция Апокалипсиса

— Профессор с утра на коленях? У тебя что — дни поменялись? — услышал он бесцеремонный голос Макара.

Михаил Давыдович открыл глаза и увидел, что Тани и мальчика больше нет. Он с нескрываемым раздражением посмотрел на могильщика и равнодушно сказал:

— Циник ты, Макар.

— А ты белый, пушистый и летаешь, — так же равнодушно ответил Макар, направляясь в туалет.

— Я чуть не убил тебя!

— Да ну, тут тебе слабо, привет Джалибу, — догадался Макар.

Профессору почему-то захотелось, чтобы Макару стало так же больно, как и ему. Не со зла даже, а чтоб он понял его состояние. И это у него получилось.

— А твоя женщина неземной красоты. Таких не бывает. Просто быть не может. Это, наверное, фантазия твоя…

Макар остановился. Он не поворачивался. Глубоко вздохнул, так что профессор видел, как при этом поднялись и опустились его плечи.

— Молодец… Умеешь… — оценил попытку профессора могильщик.

— Не всё тебе меня цеплять.

— Согласен, — беззлобно отозвался Макар, — но она, Миша, была. Ей-богу, была. Эта африканская свинья тебе её показала?

— Да.

— Небось, кусочек рая предлагал?

— Н-ну… да…

— Не покупайся, Миша. Что ты мне не рассказал? О чём утаил? — он так и стоял спиной, и профессор не видел, что его собеседник тихо плачет.

— Я не рассказал тебе про Таню. Я этой девушке на колокольне рассказал. А тебе нет.

— Хорошая? — попросту спросил Макар.

— Очень, — так же попросту ответил Михаил Давыдович.

— Ты это, Миш, постарайся удержаться в этом состоянии…

— В каком?

— В состоянии любви. Это больно, но, как ни удивительно, это помогает… оставаться на стороне света. Пословица на ум просится.

— Какая?

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

— У меня должен был родиться сын. Я его только что полюбил. Ты прав, это так больно…

— Да поплачь ты, наконец, — отрезал Макар и двинулся дальше.

6

На ночь больница замерла. Сёстры-добровольцы заснули на постах. Никто не торопился домой, ибо торопиться было не к кому. Некоторые сходили домой и, застав там пустоту, вернулись. Пантелей сбросил халат в ординаторской терапевтического отделения, сел на диван и долго бессмысленно смотрел на свои руки. Словно в них был ответ на какие-то вопросы. Потом его внимание привлекла нитка, торчавшая из шва джемпера. Почему-то она показалась ему до боли знакомой, как какая-то деталь родного дома. Именно в этот момент он понял, что дома его тоже никто не ждёт. От этого стало особенно грустно. Подумалось сначала о Сашке, потом о Вале. К храму на зов колокола она не пришла. Может, просто не пришла, а может, и нет её в городе. Нет, на зов колокола она бы пришла, потому что знала бы: Пантелей рано или поздно будет там. Значит, Вали здесь нет. Вообще, получается, нет…

Вспомнил, как последний раз она ушла со свидания обиженная. Весь вечер она была какая-то сияющая, необычная, жалась к Пантелею, а когда он предложил увезти её домой, вдруг сникла, без слов села в машину и молчала всю дорогу. Уже у подъезда Пантелей (он даже сейчас чувствовал, как глупо при этом выглядел) спросил у неё:

— Валя, я чем-то тебя обидел?

— Ну, с точки зрения этики, ничем, — грустно улыбнулась Валя. — Так что не переживай. Я же знаю, как ты переживаешь, когда тебе кажется, что ты кого-нибудь обидел. Спать ведь не будешь. Поэтому не заморачивайся, ладно?

— Ладно, — неуверенно ответил Пантелей.

— Ладно, — передразнила она его. — Когда ты у меня взрослым мужиком станешь? Всё как мальчик. Причём воспитанный такой. Езжай домой.

Пантелей понимал, чего она от него хочет. Но даже подумать боялся об этом. А тут вдруг выпалил:

— Валя, а ты выйдешь за меня замуж?

Валя на секунду оторопела, но потом быстро догадалась:

— Это ты сейчас для того, чтобы меня не обижать? Господи, какой ты у меня всё же ребёнок!

— Так выйдешь? — всё так же по-мальчишески настаивал Пантелей.

— Выйду, когда повзрослеешь. Я же из-за тебя таким двум мачо отказала. Ты даже не представляешь…

— Хорошие?

— Да ну их. Ты лучше. Ты настолько лучше, что вот даже не знаю, что с тобой делать. — Она нежно погладила его ладонью по щеке, и он заметил, что она вот-вот может расплакаться.

— Валя, это ты лучше, ты меня терпишь, — тихо сказал Пантелей, — меня все терпят. Родители, друзья, коллеги… Я же понимаю, что терпят…

— Скажи, — она приложила указательный палец к его губам, останавливая его незаслуженное покаяние, — ты во мне вообще женщину видишь?

Валя смотрела Пантелею в глаза, а он окончательно смутился.

— Вижу, конечно… Вижу. Даже больше, чем другие. Я всё тело твоё вижу, будто ты без одежды…

— Это как? — теперь уже смутилась Валя и даже как-то вся сжалась.

— Просто. Я всех так вижу.

— Голыми?

— Обнажёнными, — поправил Пантелей, — как Бог создал.

— Ты что, человек-рентген?

— Да нет, наверное. Чтобы внутри видеть, напрягаться надо. И там нечётко всё. А тут — просто так. И я вижу, какая ты прекрасная.

— Да ладно, — улыбнулась Валя, — обычная я. Покруче есть. В интернете небось видел.

— Да я специально не смотрю. Правда. — Пантелей опять почувствовал необходимость оправдываться. — Но знаешь, я должен тебе сказать. Я когда ещё в детстве в первый раз в храм зашёл… Просто так. Случайно. Посмотреть — что там. Я был так поражён… Спаситель на меня смотрел… Богородица… И люди сосредоточенно молились. Знаешь, я тогда думал, что все, кто стоят в храме, святые. Я думал, — он смущённо улыбнулся, — что они даже не едят и в туалет не ходят. Думал, они совсем другие…

— А ты их там тоже голыми… обнажёнными видел?

— Нет, я тогда ещё не видел так. Это потом открылось. Шёл на занятия, и вижу, что как-то всё не так. Потом уже понял.

— Как же ты живёшь с этим?

— Да я много ещё с чем живу.

— Ты кому-нибудь ещё об этом рассказывал?

— Нет, ты первая.

— И не рассказывай никому. Люди тебя бояться будут.

— Ты на меня не обижаешься? — с надеждой спросил Пантелей.

— Тот, кто на тебя обидится, либо злыдень, либо дурак. И ты на таких внимания не обращай. И как тебя время не перемололо, не переломало? Точно, таких, как ты, Бог защищает. Мне-то, дуре, что делать?

— Ты не дура, Валя, не говори так о себе. Ты мне дай немного времени. Мне понять надо, зачем я здесь. Может, я должен жить как все, а может, не должен. Понять надо, — снова повторил Пантелей.

— Надо, — согласилась Валя, но он почувствовал, что внутренне она с этим не согласна. — Ладно, езжай домой, маленький. — Поцеловала в щёчку, как ребёнка, и нырнула в подъезд.

А Пантелей стоял ещё несколько минут, с горечью осознавая, что обидел человека, который его любит, и, возможно, любит больше, чем все остальные и вместе взятые.

Такой же стыд он испытывал в день, когда совершил первую и последнюю кражу в своей жизни. Тогда ему было лет тринадцать, может, четырнадцать. Он вытащил из кошелька матери приличную сумму. Особенно было стыдно за то, что покусился на кошелёк матери, а не отца, потому что знал, отец будет грозен в расправе, а скрыть кражу всё равно не удастся. Нет, самому ему денег было не надо, родители давали всё, что хотелось. Он даже в магазине игрушек в детстве боялся на что-то обратить внимание, потому что ему ни в чём не отказывали, даже опережали его желания. А он задавал глупые, с точки зрения отца, вопросы типа: «А это дорого?», «А такие игрушки есть у других детей?», «А мне не будут завидовать?»…