Анджей Барт - Фабрика мухобоек

Возвращаться в постель не хотелось, и он пошел дальше по коридору, тихонько насвистывая и дергая все подряд ручки дверей, мимо которых проходил. Как ни странно, не заперта была только дверь зала, где судили пана председателя. От волнения перестав свистеть, Марек осторожно заглянул внутрь. Никого. Стараясь ничего не задеть, подошел к своему стулу и присел, с опаской ожидая, что вот-вот его заметят. Однако ничто не нарушало тишины, и Марек, осмелев, встал и направился к столику судьи. Ему пришла в голову идея разорвать бумаги, в которые судья часто заглядывал. Увы, на столике ничего не лежало, зато проектор стоял на своем месте. Фотографии тоже куда-то запрятали, но Марек знал, что делать. Выкрутив из проектора лампочку, он сунул ее под подушку, лежавшую на одном из стульев. Представил себе физиономию пана прокурора, когда тот на нее сядет… Следующей мыслью было: пора искать убежище в горах Невады.

Однако он не был бы настоящим ковбоем, если б не вспомнил про столовую, откуда тоже есть выход в бескрайние прерии, где листья шевелятся на ветру. И пошел туда, не спеша, ведя под уздцы коня. Издалека в тусклом свете столовой он разглядел две человеческие фигуры, и то были не индейцы. За одним из столиков сидела пани Регина; рядом мужчина, склонившись, целовал ей руку. Марек узнал прокурора. И еще больше порадовался, что засунул под подушку лампочку. Пани Регина встала, и он, не раздумывая, погнал коня в чулан, а оттуда прямиком в кровать. Когда она вошла в комнату и начала раздеваться, Дэн уже спал непритворным сном.

Нехорошо разглядывать чужую квартиру, но что мне оставалось, если Дора прилипла к окну, не спуская глаз с дома напротив? Я внимательно изучил портреты двух Римских Пап, из которых портрет поляка выгодно выделялся форматом и шириной рамки, и наклонился к серванту, где под стеклом стояли книги. Их было семь; это могло означать, что хозяйка квартиры родилась под счастливой звездой. Три тома «Кристин, дочь Лавранса», Малая энциклопедия здоровья и, вероятно, унаследованный от мужа учебник по резанию металлов, что хорошо говорило о старушке: значит, уважала супруга. Шестая книжка была обернута в серую бумагу – стало быть, истрепалась от частого чтения. Я загадал три названия и, чтобы себя проверить, осторожно отодвинул стекло. «Осторожно» не означало, что я не опрокинул выводок фарфоровых слоников. Я с испугом покосился на Дору, но она ничего не заметила. Как раз в ту минуту она разглядела в одном из окон знакомый буфет, некогда стоявший на кухне у Зингеров.

– А там, где сейчас зажегся свет, у меня жила подруга. Она училась в Гейдельберге и ужасно умничала. Но я ее любила… – Что будет дальше, я знал – судьба Ханы Вантуховой была мне известна из рассказов моей пражской приятельницы Виолы Фишеровой, – однако не перебивал Дору – не смел ей мешать, хотя мне не очень-то хотелось слушать, как Хана, когда ее мать умерла от голода, выбросилась из окна. Этажи в здешних домах невысокие, и она могла бы долго мучиться. Мне даже не хотелось услышать ставшие знаменитыми слова, обращенные к нагнувшемуся над ней солдату. Денис Хоппер, который в фильме «Настоящая любовь», чтобы не предать сына и получить желанную пулю, избежав пыток, сообщает Кристоферу Уокену, откуда взялись сицилийцы, по сравнению с Ханой был златоуст. Но застрелили-то ее, прежде чем она закончила фразу…

Мне удалось выстроить в ряд слоников, начиная с самого маленького, и достать обернутую в серую бумагу книгу. Названия я не угадал, даже близко. Ставя ее на место, я задел седьмую, самую тоненькую, и только тут заметил, что, со своим велюровым корешком, она не очень-то соответствует соседкам.

– «Une saison en enfer»! – Дора, безразличие которой ко всему, что я ей показывал в Лодзи, начало немного меня раздражать, вскочила со стула и кинулась ко мне. Вырвав книжку у меня из рук, она, не раскрывая, прижала ее к сердцу. – Это от папы, подарок ко дню рождения. Посмотри, что он мне написал… – Она провела пальцем по выведенным красивым почерком словам: «Любимой Доре от отца, который всегда придет на помощь, Прага, 1938». – Мне тогда исполнилось семнадцать. Папа сказал, что Рембо в этом возрасте перестал сочинять стихи… Так он меня предостерег – намекнул, что лучше вообще не писать стихи, чем писать плохие. Папа терпеть не мог дилетантства. Ни в чем…

Я уже знал, что нужно сделать.

– Мы купим эту книжку у владелицы, она наверняка охотно с ней расстанется.

Однако Дора отказалась.

– Эта женщина неспроста ее у себя держит, она ей, должно быть, дорога. Пускай остается тут. Вдруг ее внук, который так любит Брамса, тоже сочиняет стихи? А ты знаешь, что надпись сделана вот этим пером? Это тоже подарок, только от мамы… – Она вынула из выстланного темно-зеленым бархатом футляра изящное вечное перо. Чтобы сделать ей приятное, я долго его разглядывал.

А она вернулась к окну. Вела счет окнам, в которых зажигался свет, готовая рассказывать о каждом человеке, много лет назад повернувшем выключатель в той или иной квартире напротив. Мне не хотелось это слушать, я боялся, что – как не раз бывало – герои чужих историй заживут собственной жизнью, а я нуждался хотя бы в иллюзии, что владею ситуацией. А тут еще этот диван… Весьма, надо сказать, неудобный, и тем не менее я чувствовал, что, если немедленно не встану, засну, а это уж точно добром не кончится.

– Думаешь, мы друг в друга влюбились? – Вопрос неожиданный, но задан с самым что ни на есть серьезным видом.

– Как знать, вдруг это любовь с первого взгляда? – Ничего лучше я ей предложить не мог. Наверно, потому и произнес эти слова на чешском языке, которого не знал.

– Но ведь ничего этого не может быть.

– Да? В таком случае что мы здесь делаем? – Как и пристало параноику, я попытался сразить ее железной логикой. – Лучше не думай об этом. Закрой глаза. Расслабься… – Чтобы продемонстрировать ей, как это просто, я сам на минуту закрыл глаза.

Когда я их открыл, начинало светать. Доры в квартире не было.

Е й хотелось забыть услышанные ночью слова, но это оказалось нелегко. Тем более что, когда они с Мареком вошли в зал, Вильский, воспользовавшись отсутствием судьи, позволил им на минутку подсесть к Хаиму. Борнштайн явно был недоволен, хотя, казалось бы, должно было быть наоборот. Хаим тоже не выглядел осчастливленным – это, впрочем, она могла понять: муж был не из тех, кто готов мириться с унижением. Он всего-навсего похлопал ее по руке, вероятно, для поднятия духа. Марек не удостоился даже взгляда – Регина уговаривала себя, что Хаим просто жалеет мальчика.

Заседание началось с опозданием, а она мысленно вернулась к сегодняшнему завтраку. Мужчина с обвязанной шеей снова вежливо ей поклонился, и она наконец его узнала. Честно говоря, узнал Марек и со страхом прошептал его фамилию. Трудно было поверить, что за короткое время можно так измениться. Когда он, бодрый и загорелый, прощался с ними на станции, вид у него был, как у спортсмена. Задумавшись, Регина не сразу обратила внимание на свидетеля, которого судья неожиданно оборвал на полуслове: