Виталий Вавикин - Третий источник

– За ним! – кричит художник, ступая в крохотный пятачок свободного пространства внутри окружившей его тьмы.

Змеиные зубы щелкают рядом с ногами художника.

– Осторожно! – гладиатор сжимает голову бросившейся на них змеи.

Стальные пальцы разрывают чешуйчатую плоть. Черная кровь струится по рукам, брызжет в лица, заливает одежду. Крохотный ка-доби покрыт ей от кисточек острых ушей до кончика хвоста. Трехцветную шерсть скрывает черная, мерцающая в призрачном свете далеких огней жижа. Но они продвигаются вперед. Шаг за шагом. И жар от пылающих костров, окруживших колодец скорби, ощущается все сильнее и сильнее.

Суставы гладиатора скрипят, перекрывая змеиное шипение. Густой пот покрывает тело художника тысячами цветов и оттенков. Краска капает на пол. Оставляет следы. Они вспыхивают, отгоняя змей. Синее холодное пламя, которое не способно затушить даже бушующее море вокруг. Змеи горят в его объятиях. Извиваются, превращаясь в прах. Их убивает огонь. Их убивают зубы ка-доби. Их убивают тиски-руки гладиатора. И тьма отступает, чтобы уступить место более страшной и сильной стихии.

Звери. Они поднимаются из глубин колодца скорби. Дикие, голодные. И даже синее пламя не способно остановить их.

– Спаси мальчишку! – орет гладиатор художнику.

– Как, черт возьми, я его спасу? – огонь обжигает ему щеки.

Огонь, в котором стоят золотоволосая женщина и Кип. Он ласкает их, не причиняя боли.

– Ну же! – художник стряхивает в огонь капли своего пота, но синее пламя бессильно против этого жара.

Оно способно лишь складываться нелепыми мазками, формируя непонятные рисунки. Фигуры и лица, которые оживают, сгорая в испепеляющем жаре пылающего огня. Кричат, объятые пламенем, и тянут в муках к своему создателю худые руки.

– Я могу рисовать, – шепчет художник, вглядываясь в их искаженные болью лица.

Огромный зверь, выбравшись из колодца, бросается на гладиатора. Когти-лезвия разрывают кожу.

– Ребенок! – кричит художнику гладиатор, швыряя зверя обратно в колодец.

И художник начинает рисовать. Сначала робко, как младенец, которому впервые вложили в руки карандаши, затем все более и более уверенно. Он создает лица. Он создает тела. Сильные, крепкие. С холодными голубыми глазами. Они бросаются на помощь гладиатору. Вступают в смертельную схватку с созданиями смерти. Гибнут от когтей и клыков. Слишком решительные. Слишком отважные, чтобы признать свою слабость.

– Какого черта ты делаешь?! – орет на художника гладиатор.

– Я пытаюсь… – художник приближается к пылающим кострам, не обращая внимания на ожоги.

Два ка-доби. Два брата. Два танца смерти. Они убивают друг друга у ног художника. Зубы и когти выдирают клочья шерсти, разрывают кожу. Их движения практически неразличимы. Два слившихся воедино крошечных зверя. Водоворот смерти. Он то взвивается ввысь, то падает на пол. Художник закрывает руками лицо. Когти разрывают кожу на его ладонях. Густая разноцветная кровь капает на пол, обретает форму, лица, тела. Сильные, настойчивые. Они вскакивают на ноги и устремляются на помощь тем, кого художник уже создал.

Звери рычат. Крохотные, рожденные художником создания взбираются по их шерсти, забираются в уши, выцарапывают глаза.

– Тихое место, чтобы умереть, – шепчет художник, вскрывая себе вены.

Гладиатор пятится к стене под натиском огромного зверя.

– Последний бой, – художник рисует в воздухе собственной кровью. – Последняя картина…

Тьма выливается из колодца скорби. Нет. Не тьма. Десятки, сотни зверей. Но на каждого из них теперь уже есть свой голубоглазый боец. Сильный, смелый, готовый к смерти.

– Еще немного, – заставляет себя не терять сознание художник.

Он меняет формы. Меняет стили. И бескрайнее синее море заставляет отступать беспощадный огонь. Кип оборачивается и смотрит на разверзшееся царство смерти за своей спиной. Люди и звери убивают друг друга. Стихии убивают друг друга. Даже ка-доби, его друг, сражается с другим ка-доби. Смерть, смерть и еще сто раз смерть, но никакого бессмертия.

– Ты же обещала! – говорит он Метане.

– Я обещала лишь тебе.

– Нет! – он вырывает свою руку из ее ладони. – Спаси их!

– Ты не понимаешь…

– Это ты не понимаешь! – Кип топает ногой, пытаясь сдержать рыдания. – Останови их! Слышишь?! Останови их всех!

Дождь. Одинокая могила ютится под ночным небом.

– Зачем ты привел меня сюда? – спрашивает Инесс.

Уиснер молчит, вглядываясь в фотографию золотоволосой женщины.

– Знаешь, – говорит он, продолжая крепко держать Инес за руку. – После того, как она умерла, я был на этой планете лишь трижды.

– После того, как она умерла? – Инесс читает даты жизни и смерти. – Господи, Тиен, ты, наверное, что-то путаешь?!

– Нет, – голос его звучит тихо и спокойно.

– Но ведь эта женщина умерла более двухсот лет назад! – Инесс глуповато улыбается. – Скажи, что это розыгрыш, и давай вернемся в клуб.

Она смотрит на дату. Смотрит на имя похороненного здесь человека.

– Ромула Уиснер. Это что, твоя далекая бабушка?

– Моя сестра.

– Хватит, Тиен!

– Этот отель принадлежит мне, Инесс. Вся эта планета принадлежит мне. Все эти жизни, – Уиснер закрывает старые, уставшие глаза. – Мы могли бы жить с ней вечно, но она предпочла отведенную ей временем жизнь. Состарилась и умерла у меня на руках… – он замолкает. – Так много лет. Так много лжи.

– Ты врешь, – тихо говорит ему Инесс.

– Вру, – он гладит ее волосы. – Но ты так сильно напоминаешь мне ее. Именно сейчас. Именно когда вся моя империя готова рухнуть. Почему?

Инесс молчит. Молчит, потому что понимает, что Уиснер обращается не к ней. Он говорит с надгробием. Со старым, выщербленным временем камнем.

– Она никогда не любила эту планету. Особенно после того, как вбила себе в голову, что она изменила меня, забрала ту часть, которая была ей дорога. Сказала, что с каждым новым рождением я все больше становлюсь зверем. Наверное, она просто не смогла смириться, что любит меня.

– Так вы были очень близки? – осторожно спрашивает Инесс.

– Намного ближе, чем ты можешь представить, – Уиснер улыбается. – Но не думай, я ничуть не стыжусь этого. Физически, мы перестали быть братом и сестрой, как только я получил новое тело. Это были просто чувства. Просто любовь, – слезы катятся по его щекам, смешиваясь с дождевыми каплями. – Господи, как же я ненавижу эту планету! Она отняла у меня мое тело, мою душу, мою любовь, – он снова смолкает. Смотрит на Инесс как-то слишком внимательно, слишком глубоко. – Как думаешь, если бы я был молод и полон сил и предложил тебе вечность, ты бы приняла ее?

– Не знаю, – Инесс устало пожимает плечами. – К чему эти разговоры?