Клэр Корбетт - Дайте нам крылья!

Уже наступил четверг, правда, еше только два часа ночи. Хотя я и привык мало спать, но даже для меня это недосып. Первым делом хватаюсь за инфокарту. Ничего нового, я уже раз двести проверил экран, прежде чем уснуть, — сигнал потерян. Я твердил себе, мол, беспокоиться не о чем, может, Пери еще вернется. Однако меня терзал неотступный утробный ужас, рвался изнутри, словно зверь из капкана. Хьюго никак не мог потерять маячок, я прикрепил его надежно, и, похоже, события пошли наихудшим путем: с Пери и Хьюго приключилась какая-то беда. А виноват в ней я. Именно я и никто другой, потому что я отправился на Окраины, меня выслеживал Хищник и я навел его на Пери!

Теперь даже задремать и то не было никакой надежды. Я не мог спать и лежал, таращась в темноту, терзаясь от рези в глазах, усилием воли запрещая себе даже прикасаться к инфокарте — чтобы не проверять ежесекундно, есть ли сигнал. И от Уилсона тоже никаких весточек, ни гу-гу. А ведь ему уже пора бы со мной связаться. Ау, отшельник, что стряслось?

Хуже, чем бессонница и тревога в два часа ночи, — только бессонница и тревога в три часа ночи, а время неумолимо ползло к трем. В четыре, по крайней мере, можно сказать себе «да я просто встал пораньше» и встать. Но в три часа совершенно невозможно притвориться, что ты ранняя пташка. В три часа ночи ты лежишь, словно одинокий путник в пустыне, словно рыба, выброшенная на берег, хватаешь ртом воздух, мучаешься от неотвязных мыслей о том, как страшно жить, и понимаешь — уцелеть, не спятить, жить дальше удастся только если отбросишь эти мысли.

Я поморгал. В глаза будто песку насыпали, спину ломило. Лучше не думать о прочих немощах, которые еще готовит мне возраст. Тома рядом не было, и его отсутствие саднило, как застарелая рана. Я растравлял себе душу, припоминая все промахи, которые накопились на моем счету за годы отцовства. Тут было все, что обыкновенно мучает родителей. Я считал себя плохим отцом, потому что уделял Тому мало внимания и ласки — так мне казалось. И ежедневно совершал какие-то мелкие предательства, без которых не обходится и в самой любящей семье. И еше потому, что иногда ругал его, а резкое слово все равно что удар по детской щеке. Но больше всего я корил себя за вечную спешку и раздражительность. За то, что не ценил неиссякаемую любовь Тома. У меня не хватало времени и терпения просто побыть рядом с ним подольше, просто посидеть рядом, любуясь совершенством его личика, изгибом ресниц, разрезом зеленых глаз. Я всегда куда-то спешил, я всегда был слишком взрослым, слишком занятым, работал, готовил, читал, делал что-нибудь еще. А просто побыть с Томом мне было некогда. Да, сейчас я ему нужен, необходим, сейчас я ему лучший друг, а что будет потом? Когда он подрастет, ему станет не до меня, мы поменяемся ролями. Я уже сейчас твердо знаю, что именно так оно и будет, я еще способен что-то изменить, пока не слишком поздно, но мне все равно некогда — не найти времени, чтобы наобщаться с ним вдосталь, про запас.

Я не выдержал, зажег лампу у постели и вытащил из тумбочки записочки Пери для Хьюго. Эти клочки я уже зачитал чуть ли не до дыр, тщетно ища в них ключ к разгадке.

Милый мой Хьюго,

Самой первой и любимой твоей игрушкой был попугай — красно-синий, с гибкими лапами. Ты засовывал их себе в рот. Попугая можно было тискать или трясти и тогда он или шуршал как бумага или звенел колокольчиком. Я пишу это, потому что хочу напомнить тебе, пока мы не забыли. Пока я сама не забыла.

Отложив записки, я погасил свет. Перевернул подушку, прижался лицом к прохладной поверхности. Лоб горел. В считанные минуты подушка снова накалилась. Я стукнул по ней кулаком и со стоном лег на бок.

А когда проснулся снова, была уже половина пятого. Я лежал и припоминал параграф закона, который недавно перечитывал. Закон о защите прав летателей и бескрылых — в равной мере. Согласно этому закону, запрещалось строительство любых зданий и сооружений, которые недоступны для бескрылых. Таких, которые ставят бескрылых в положение ущербных и требуют особых приспособлений, чтобы попасть внутрь. Закон этот устаревал и терял силу прямо на глазах, он растворялся, словно крупинка соли, брошенная в океан, а океанские волны уже захлестывали нас с головой. Будущее надвигалось неумолимо.

«…Летатели не уживаются с бескрылыми: у нас клаустрофобия, у них головокружение», — вспомнились мне слова Чешира.

Поверх этого голоса у меня в голове наслоился другой, голос Хенрика, суховатый и размеренный. Говорил он то же, что и всегда за работой: «Если на твоей стороне только закон, а больше никакой поддержки, значит, приятель, ты крепко влип».

В пять утра я сдался, встал и вывел Плюша на прогулку. Пробежек мы больше не устраивали: львы не любители бегать. Да и когда-то травмированное правое колено упорно ныло, что к пробежке не готово. Поэтому мы с Плюшем часа два прогуливались по тихим улочкам неподалеку от дома. Мимо скользили женщины, которые спозаранку торопились в храмы со своими подношениями. На ходу я напряженно размышлял: «Может, позвонить Хенрику прямо сейчас?» Передо мной встал мучительный, неразрешимый выбор. Положим, я передам дело полиции, а вдруг Пери все-таки объявится в условленное время? Тогда все пойдет прахом, и не только для меня — для нее тоже. Чешир будет в ярости, а ведь, возможно, скрытничая, утаивая истину, он пытался защитить не только себя, но и Пери. Но с другой стороны, если сигнал пропал и это значит, что Пери с Хьюго в беде, тянуть нельзя — надо бежать в полицию, а то я потом себе никогда не прощу.

Я то и дело поглядывал в утреннее небо. Нет, никаких черных точек там не кружило. Впрочем, над нашим районом летатели появляются крайне редко. Удивительно, но я ни разу не споткнулся, хотя местные торговцы уже начали выкладывать свой товар — цветы, овощи, фрукты, — кто на перекрестках, кто на ступенях магазинов. Я автоматически переступал яркие россыпи и шел своей дорогой. Постепенно улицы заполнялись народом, уже гудели и звенели, проносясь мимо, мопеды и велосипеды. Всадники махали нам, окликали Плюша, но тот важно шествовал, время от времени останавливался понюхать товары, разложенные на земле. Вот он повел чутким ухом, заслышав сквозь городской гул птичий голосок. Говорящий попугайчик раскачивался на жердочке в клетке, которая украшала чью-то веранду. «Привет! — протрещала птица нам вслед. — Привет! Ни гроша. Ни гроша. Все хорошо. Привет!» Плюш двинулся дальше, высоко поднимая лапы и ловко избегая грязных луж.

Ближе к перекрестку Восьмидесятой улицы Плюш вдруг натянул поводок и со всей силы поволок меня вперед — к очередному лотку, с которого торговали съестными припасами. Что это он? Боковым зрением я успел заметить, как мимо нас пронеслось нечто черное, блестящее, крылатое. У меня захолонуло в груди. Здоровенная черная птица уселась на мешок с мусором и принялась потрошить его острым изогнутым клювом. «Карр! Карр! Карр!» — хрипло каркнула она. Ворон, да какой здоровенный! Плюш благоразумно обошел его стороной, и правильно сделал: таким клювом, как у этого ворона, хорошо глаза выклевывать.