Рэй Брэдбери - Тени грядущего зла

В первый день осени я получил мое первое письмо от обвенчанной и путешествующей литературной четы.

Весь день я не вскрывал письма, а вечером вышел на переднее крыльцо, сел рядом с дедушкой, разорвал наконец конверт и принялся читать вслух.

— «Дорогой Малыш, — было написано ее рукой, — сегодня вечером мы в Авроре, завтра будем в Фелисити, послезавтра вечером — в Элгине. У Чарли вся неделя занята лекциями и впереди светлые надежды. Мы с Чарли усердно работаем и — нужно ли говорить? — очень счастливы, чрезвычайно счастливы. Он называет меня Эмили. Малыш, ты вряд ли знаешь, чье это имя, но так звали одну поэтессу, и я надеюсь, что ты когда-нибудь возьмешь в библиотеке ее книги [3] Имеется в виду Эмили Дикинсон (1830–1886), американская поэтесса. . Ну вот, Чарли смотрит на меня и говорит: «Это моя Эмили», — и я почти что верю ему. Нет, не почти, а верю.

Мы помешанные, Малыш. Люди так говорят, мы сами это знаем, и все равно продолжаем в том же духе. Помешаться на чем-то вместе даже очень хорошо. Быть помешанной и одинокой — этого я бы больше не выдержала. Чарли шлет тебе привет и просит передать, что он начал писать новую замечательную книгу, пожалуй, лучшую изо всего, что он пока сочинил, она будет называться «Холодный дом». Еще он просит передать тебе, что он твой покорный слуга, и как и я, твой бывший библиотечный друг.

Р. S. Чарли говорит, что твой дедушка — вылитый Платон, только не говори ему.

Р. Р. S. Чарли — мой ненаглядный».

Письмо было подписано: «Э. Д.»

Я сложил его и передал дедушке, чтобы он мог прочитать еще раз.

— Так-так, — пробормотал дедушка, держа в руке письмо и устремив взгляд в осенний сумрак. — Так-так.

Я Долго сидел, глядя на багряный край сентябрьского неба и холодные звезды.

— Знаешь, — заговорил я наконец, — по-моему, они вовсе не помешанные.

— По-моему, тоже, — сказал дедушка, раскуривая трубку и задувая спичку. — По-моему, тоже.

Волна отрезала меня от остального мира — от птиц в небе, от детей на пляже, от моей матери на берегу. На мгновение наступила зеленая тишина. Затем волна снова вернула меня небу, песку, кричащим детям. Я вышел из воды в мир, и ждал он меня такой же, как раньше, ничуть не изменившись.

Я побежал по пляжу.

Мама растерла меня махровым полотенцем.

— Стой здесь и сохни, — сказала она. Я стоял и смотрел, как струйки воды на руках исчезают под лучами солнца и на их месте образуется гусиная кожа.

— Ну и ветер, — сказала мама. — Надень-ка свитер.

— Подожди, я хочу посмотреть на пупырышки, — ответил я.

— Гарольд, — упрекнула меня мама.

Я натянул свитер и стал смотреть, как катятся и разбиваются о берег волны. Они падали легко и даже с каким-то изяществом: ни один пьяница не мог бы упасть так естественно, как это получалось у них.

Стоял сентябрь — его последние дни, когда наступает какая-то необъяснимая тоска. На пляже, длинном и пустынном, было всего несколько человек. Дети перестали играть в мяч. Выл ветер, и из-за этого им почему-то тоже стало грустно. Они сели на песок, чувствуя, как на бесконечный пляж наступает осень.

Будки, в которых торговали пирожками, были забиты длинными золотистыми досками, впитавшими в себя запахи горчицы, лука, мяса, — все, что осталось от долгих, веселых летних дней. Они напоминали ряд гробов, в которые заколотили лето. В домиках постепенно захлопывались ставни, на двери вешались замки, и появившийся ветер, чуть касаясь песка, уничтожал бесчисленные отпечатки июля и августа. И сейчас, в сентябре, не осталось ничего, только у самой воды виднелись следы от моих теннисок со знаком фирмы.

Песок забивался под навес, вился на дорожках, карусель была покрыта брезентом: лошади застыли в воздухе на своих медных подставках, оскалившись и замерев в галопе. И только ветер, как музыка, свистел в складках брезента.

Я стоял. Все были в школе. Все, кроме меня. Завтра я уже буду ехать в поезде на запад через все Соединенные Штаты. Мы с мамой пришли на этот пляж в последний раз.

В этой пустынности было нечто такое, что мне самому захотелось удрать куда-нибудь.

— Мама, я хочу пробежаться по пляжу, — сказал я.

— Хорошо, но возвращайся скорее и не подходи близко к воде.

Я побежал. Песок взвивался за мной, и ветер подхватывал меня. Знаете, как это — ты бежишь, расставив руки, словно крылья, и ощущаешь ветер каждой клеточкой кожи.

Мама удалялась от меня все дальше и дальше и скоро превратилась в маленькую темную точку. Я был один.

Какое необычное чувство для двенадцатилетнего ребенка, когда он один. Ведь он так привык к тому, что всегда кто-то есть рядом. Единственная возможность остаться одному — это в своих мыслях. Вокруг так много людей, которые твердят детям, как нужно себя вести, что он вынужден бежать, хотя бы мысленно, на какой-то свой берег, где он может побыть в своем собственном мире.

А теперь я действительно был один.

Я вошел в воду, чувствуя, как она холодит мой живот. До этого, на людях, я не осмеливался взглянуть и подойти к этому месту, посмотреть в воду и произнести одно имя. Но сейчас…

Вода, словно волшебница, разрезает вас пополам, и кажется, что вы состоите из двух половин и нижняя часть тает, растворяется, исчезает. Вода была прохладной, и время от времени наткнувшаяся на меня волна изящно разлеталась пышными кружевами.

Я произнес ее имя. Я повторил его несколько раз:

— Тэлли! Тэлли! Тэлли!

В детстве всегда кажется, что на ваш зов непременно должны ответить. Вы чувствуете, что любое желание может осуществиться. И может быть, это не так уж неверно.

Я вспомнил, как Тэлли плыла по озеру майским днем и ее светлые косички тянулись за ней. Она плыла и смеялась, и солнце блестело на ее маленьких детских плечах. Я вспомнил, как на месте, где она плыла, осталась лишь гладкая поверхность воды, как закричала мать Тэлли, как спасатель нырнул в озеро, и как Тэлли никогда больше не вернулась.

Спасатель искал ее, но она исчезла. Когда он возвратился, между его толстыми пальцами торчали лишь куски водорослей, а Тэлли не было. Она не будет больше сидеть рядом со мной в школе и бегать за мячом по кирпичной мостовой летними вечерами. Она ушла слишком далеко, и озеро не вернет ее.

И сейчас, унылой осенью, когда небо такое огромное, и озеро такое огромное, и пляж такой бесконечно длинный, я пришел сюда в последний раз, один.

Я снова и снова повторял ее имя: «Тэлли! Тэлли!»

Я слышал легкий шум ветра, похожий на шепот морских раковин. Волна ласково окутала мою грудь, потом ноги, поднимаясь и опускаясь вверх и вниз, всасываясь в следы от ног.

— Тэлли! Вернись, Тэлли!

Мне было всего двенадцать лет, но как сильно я любил ее. Это была любовь, словно ветер, песок и море, неотделимые друг от друга. Она возникла из долгих теплых дней на пляже; тихих, скучных, томительных дней в школе. Она возникла из осенних дней прошлых лет, когда, возвращаясь из школы, я нес ее учебники.