Андрей Кокоулин - Герои из-под пера

Где-то у печи треснула половица. Еще скажите, дом с хозяином не здоровается! Здоровается, в полный рост.

— Фрол…

Смешно, подумалось, сорок девять лет, материалист, ни в чертей, ни в призраков, а тут вдруг в персонажа своего верю. Бред, конечно. Переутомление. Не поел вчера ничего путного. Но ярко, надо признать, ярко и достоверно.

Патрончик еще вчера на подоконнике, помним-помним.

Может, того вы, Виктор Павлович? С Потапыча, с правды-матки… А Ленин-то живее всех живых. Вот где заковыка советского времени, атеизм и одновременная вера в загробный мир. И всем приходилось верить.

Ну-ка, ну-ка, собраться.

Виктор спустил ноги и замер. На пороге темнел след. Жирный, сапожный, большой. Сердце оборвалось. Значит, не показалось. Не сон. А что тогда? Не материализация же чувственных идей, как у Захарова в "Формуле любви". Что он такого чувственного навоображал? Ничего. Фрол, сука, вообще субъект самостоятельный.

А сердечко шалит. И во рту сухо.

И если сейчас Фрол выйдет из-за стены, он точно скопытится.

Виктор постоял, не решаясь шагнуть в большую комнату. Даже выглянуть отчего-то было боязно. Сон, все сон. Ну не сидит же, в самом деле, эта тварь за столом! А если сидит? А если тихонько водочку кушает?

— А вот и я, — погнал себя голосом Виктор.

Шагнул. Разожмурился. Комната была пуста и холодна. Сбитый половик, миска на столе, кофта повисла на спинке стула. В углу, у печного бока, правда, темнело нечто жуткое, бесформенное, в наплывах серой глины, при рассмотрении оказавшееся тапками, так и не пережившими бурный вечерний вояж.

Следы от них, протянувшиеся от входных дверей, были такими же большими и оплывшими, как и след на пороге.

И отлегло. О! До ватности в коленях и потемнения в глазах. Отлегло! Ох, граждане, вот оно что. Не Фрол. Витька-дурак сам вчера оставил! Сам! Еще голова сработала — мол, нечего делать таким тапкам в спальне.

С минуту или две Виктор хохотал на диване. Утирал слезы, бегущие из глаз, кусал ладонь, но хохот рвался наружу, не совсем, уж ясно, здоровый хохот.

Вот же накрутил себя, ух-ха-ха! Просто ух… просто ха-ха… Ладно бы Елоху боялся, пьяный, не пьяный, а собирался поджечь… Но Фрола, ха-ха…

Смех вылез икотой.

Кое-как Виктор погасил ее водой, выхлебал две кружки, согнувшись в букву "г". Помогло. Одевшись потеплее, он вышел в холодный, озаренный рассветом мир с колкой от измороси, седой травой и дошагал до бани. Чиркнул макушкой по низкой притолоке, забрался в темноту, чуть пахнущую вениками, поморгал, привыкая к скудному свету из окошка. Смутно желтели полок и лавки, темнела печь с баком для горячей воды. Бак для холодной воды нашелся наощупь, из нержавеющего нутра пальцы ухватили лишь несколько ломких листьев. Значит, ведер десять и туда, и туда.

С полчаса он таскал воду двумя ведрами. Крутил ручку, звенел цепью, выбирая воду из колодца, переливал и нес в баню. Вспотел. Баки, казалось, проливались в ничто, пощупаешь ладонью — и половины еще нет.

Солнце не грело, вставало опухшее, красное, как с бодуна. Выкатилось до половины над верхушками далекого леса на горизонте да так и застыло.

У соседей уже ходила между грядками женская фигура в ночнушке. Как привидение. Что она там высматривала, Виктор так и не понял. Рыжий котяра забрался на штакетины, посмотрел желтыми глазами и, тяжело спрыгнув, скрылся в кустах за дорогой. Лешка Пахомов завел свой трактор — звук по утру разносился далеко, чисто. Тыры-рыры-ры. Где-то запоздало прокричал петух. По башке б ему.

Наносив воды в баню, Виктор плеснул полведра в таз и, морщась, с куском хозяйственного мыла отмыл угвазданные вечером ноги. Сходил в дом, сдернул простыню, тоже отнес в баню, на стирку. Добавил другой одежды. Если уж делать день "чистым", то на полную катушку. Иначе что это за день получится? Затем натаскал дров. Постоял в предбаннике, ежась.

Ну да, да, это все к вечеру. В сущности, конечно, интересно получается, повесть допишу и — в баню. За наградным березовым листом. Смою, обновлюсь, выкину из жизни чертова Фрола наконец…

Вернувшись в дом, Виктор растопил печь.

За окном на иномарке проехал новорусский сын Щетинниковых — из салона долбила музыка, энергичная, чужая, бесноватая. Звук бился о стены дома, словно пробовал их на прочность. Но проиграл и шавкой утянулся за владельцем авто.

Ну, теперь гулять будут, подумал Виктор. И Щетинниковы, и все, кто сползется на пьянку. И Елохе радость дармовая!

Тапки он завернул в газетку и выбросил за забор. Будто избавился от улики. Возникла даже мысль прикопать их, болезных. В печи он наварил себе риса, заправил остатками грибов и тушенкой — получилась вполне съедобная, мясная каша. А в магазин за продуктами решил идти завтра.

Ну, что? — спросил он себя, сполоснув посуду. Ты готов?

Внутри всколыхнулась было опасливая неуверенность, но Виктор сбрызнул ее водкой и, выдохнув, раскрыл тетрадь. Поехали!

В монологе Фрола прибавилось строчек, часть фраз перекочевала напрямую из сна, завершая седьмую главу. В восьмой главе угровцам улыбнулась удача: они схватили наводчика банды — бывшего коллежского секретаря, служившего до революции в городской управе. Тихий и упитанный Андрей Фомич Кублинцев помогал бандитам из чувства "классовой справедливости", как он сам, отчаянно потея, выразился. Буржуи же наворовали? Наворовали. Эксплуатировали? Эксплуатировали.

"Андрей Фомич подслеповато щурился на Елохина, и в его позе, в слегка обиженном выражении лица сквозило недоумение человека, делавшего, по его разумению, все правильно и в соответствии с новыми реалиями.

Революция-с.

Елохину почему-то вспомнился Чехов с его рассказом по гайку. Крестьянин там тоже был с понятием и искренне недоумевал, зачем в его отношении ведется следствие.

Прокудин закончил стучать по клавишам пишущей машинки.

— Погоди еще, — сказал ему Елохин.

Устав от унылой физиономии Кублинцева, он вышел в коридор. На подоконнике сидел Марышев и курил, выдыхая дым в приоткрытую форточку.

— Колется, урод?

Марышев был небрит. Под глазами темнели круги.

— Выражает деятельное участие, — сказал Елохин. — Ограбления на Воздвиженской и на Успения, где Фрол все семью зарезал, случились, оказывается, с его помощью.

— И что думаешь, Семен?

Елохин потер щеку.

— Ничего не думаю. Устал, с ног валюсь.

— А если Фролу от него весточку послать? Мол, есть квартирка на примете? Промышленника Боргозена, который любовницу содержал, а по случаю смутного времени все свое богатое барахло к ней и перевез…"

Солнце светом обмакнуло исписанные страницы.

О-хо-хо. Виктор разогнулся, как дед в сто лет, чувствуя, как отзываются ноющей болью все кости и мышцы.

Почти прирос. Мхом зарос.