Андрей Кокоулин - Герои из-под пера

Короткий эпилог Виктор, кажется, писал на автомате.

Болели пальцы, ныла шея, слова расплывались перед глазами, но он закончил, заколотил в бумагу последнюю строчку, как гвоздь в ковчег.

Плыви!

Его сил едва хватило на то, чтоб добраться до кровати, кое-как раздеться и лечь. Все, Фрол, все. Ты — полноценный труп. Без будущего.

Все.

Сон затянул как трясина. Хлюп! — и ни всплеска, ни возгласа. Сколько там было на часах? Два ночи? Три? Ох, не ва-а…

Дом покряхтывал, под половицами возились мыши, обожравшиеся ранних пошлых опусов, устало треснула не целиком прогоревшая головня. Ночь прижималась к окнам. За речкой кто-то ходил с фонарем — то ли искал что-то, то ли просто колобродил по пьяни.

Мир плыл из вчера в сегодня, меняясь и одновременно оставаясь неизменным. Виктор спал, подмяв одеяло и похрапывая.

Утром его не разбудил ни трактор с прицепом, ни продуктовый фургон, с грохотом проехавшие под окнами, ни солнечный свет, выжелтивший комнатку. Наверное, впервые за пять или шесть лет он спал по-детски безмятежно и открыл глаза, когда день уже перевалил за полдень. Несколько минут он, лежа без движения, наблюдал за дымчатым золотистым дрожанием на боковине тумбочки и разглядывал старый, потрескавшийся в мелкую сетку лак. В теле разливались покой и нега, можно было проваляться до вечера, как хотелось, как сладко представлялось, и чтобы ночной колпак грел лысину. И слугу! Какого-нибудь Гришку, чтобы, потянувшись, зычно прокричать: "Гришка! Чаю неси!". И чтобы шепот, шепот по всему дому: "Барин! Барин проснулись!". И беготня!

Виктор фыркнул.

Написал! — прозвенело в голове. Сделал! Он сбросил одеяло. Эх, халат бы барину! Барин имеет жуткое желание сходить по нужде.

Гришка!

Он едва не крикнул это вслух. Потом подумал: а перед кем смущаться? Что, барин крикнуть не может?

Нагретые половицы одарили теплом ступни. Постанывая, Виктор вышел в большую комнату, выловил запавшее между подушками дивана трико.

Желтые солнечные квадраты на полу вызвали ностальгические, детские ощущения. Дымкой вилась пыль. Мерно постукивали часы, отмеряя и деля.

Через квадраты — на веранду, с веранды, обув галоши, — во двор. Эх, дверь-то не закрытая. Это вчера Лидия с Егором уходили…

Но написал же!

Во дворе радостно текло, струилось, расползалось и обильно поблескивало. Ледок еще держался на одной из грядок, но выглядел неизлечимо больным, серым, с вкраплениями черных точек.

Виктор добежал до кабинки, затем, облегченный, приятно пустой, неторопливо пошел обратно, выглядывая новое в привычном весеннем пейзаже — столб ли покосившийся, куст ли позеленевший. Птички чирикают. Хорошо!

В доме он приготовил комплект чистого белья, чтобы переодеться после бани. Трусы, майка, спортивные штаны с лампасами. Заправил "Юнис", выбил несколько слов на побуревшем от времени листе — замечательно, не выдохлась лента. Достал с антресолей за печкой пачку бумаги, распечатал, выложил белым кирпичом по одну сторону от машинки, тетради с повестью определил по другую. Полюбовался.

Красота!

В светлой рубашке да почищенном пиджаке, лихо заломив шляпу-пирожок, с разливанным морем грязи позади, Виктор явился в магазин под бледный свет ртутных ламп. Продавщица Танька, женщина грудастая, полная, слегка за тридцать, дремала среди пустой эмалевой белизны, слегка разбавленной вкраплениями сыра и сине-розовых костей супового набора. За спиной ее, на полках, темнели бутылки портвейна.

— Здравствуйте, Татьяна батьковна.

Виктор по-старомодному приподнял шляпу-пирожок. Продавщица обратила на него сонные глаза и зевнула во весь свой большой, ярко накрашенный рот, запоздало прикрыв его пухлыми пальцами.

— И вам здрасте, Виктор Палыч. Какими судьбами?

— За покупками, — Виктор поднял повыше красный, "мальборовский" пакет. — Вот, выбрался в кои-то веки.

Татьяна кивнула, застегнула пуговичку на халате и встала к прилавку, качнув локтем чашу весов. Стрелка на весах дернулась к двум килограммам и шмыгнула обратно к нулю.

— Что-то вы, Виктор Палыч, веселый, аж подозрительно.

— Ну так, пишу, вновь пишу, Танюша!

От избытка чувств он едва не полез обнимать продавщицу вместе с весами. Но ограничился подмигиванием, и что-то этакое, боевое пробарабанил пальцами по дереву. Труба зовет, и прочее, и тому подобное.

— А вы, похоже, единственный, кто хоть делом занят, — с чувством сказала Татьяна, доставая из кармана калькулятор. — Остальные не просыхают.

— Работы нет?

— Ничего нет. Ни работы, ни совести. Все в долгах, как в шелках. Елоху вообще б глаза не видели! Тошно, Виктор Палыч!

Татьяна вдруг всхлипнула и отвернулась, прижимая ладони к лицу.

— Чего хотите-то? — спросила она, стоя вполоборота.

— Не знаю, — растерялся Виктор. — Мне бы, на худой конец, колбасы или сосисок, но я не вижу, что они есть.

— Мясного завоза не было.

— А кефир, сметана…

— Утром разобрали, Виктор Палыч.

— Ну а хлеб?

Татьяна повернулась, утерла щеку, улыбнулась.

— Хлеб есть. Вам какого белого, черного?

Она сдвинула ситцевую занавеску, открывая стеллаж с выложенными в два ряда буханками.

— Давайте две черного.

— В долг?

— Нет, почему? — удивился Виктор. — У меня деньги есть.

Он порылся в карманах и извлек сложенные пополам купюры — две зеленоватые десятитысячные и пятитысячную с прослойкой тысячных между ними.

— Значит, вы мой любимый покупатель.

Татьяна выложила на прилавок хлеб, подвинула к Виктору.

— Так, консервы какие-нибудь… — он закрутил головой, натыкаясь взглядом на трехлитровые банки яблочного сока (этикетки вкривь и вкось), тоскующие на антресолях по всему периметру магазина. — Масло подсолнечное…

— Консервы только рыбные.

— Килька?

— Минтай в томате и морская капуста.

— Капуста разве рыба?

— На безрыбье, скажу вам, Виктор Палыч, и капуста сгодится. Глядишь, скоро и ее не будет. Хотя, чего уж, на любителя. Берете?

Виктор кивнул.

— Две капусты, два минтая. Это сколько?

Татьяна потыкала пальцем в кнопки калькулятора.

— С хлебом — девятнадцать восемьсот.

— Что ж… А масло?

— Во вторник обещали.

— Господи. Ну, хоть макароны.

— Рожки. Этого добра много.

— Килограмма два.

— Тридцать два триста.

Татьяна вышла в подсобку и вернулась с двумя пакетами рожков и консервами. Виктор пересчитал деньги.

— Ну и сахара — килограмм.

— Ох, богатый вы, Виктор Палыч. Тридцать пять двести. Со мной не поделитесь?

Виктор моргнул.

— Танюш, если тебе нужно…

Продавщица, помедлив, рассмеялась.

— Да куда мне… Ни мужика, ни детей. Может, сойдемся? — лукаво посмотрела она на Виктора. — Вы тоже одинокий. Приличный. Еще и писатель. Значит, большую часть времени — тихий. Всю жизнь о таком мечтала.