Геннадий Якушин - Волк

Все студийцы, занятые и не занятые в постановке, приходят в клуб задолго до начала. Я тоже появляюсь в гримерной на час раньше. Все мы суетимся, нервничаем, бегаем из гримерной в костюмерную, а из костюмерной на сцену, а потом бежим в обратном порядке. И кажется, что мы никогда не будем готовы начать спектакль. У меня от волнения даже бьется пульсик на виске. Неизвестно, каким образом, но мои братья находят меня за сценой и выводят на улицу. Валера показывает на милицейскую машину:

— Смотри, на чем мы приехали.

— Так, значит, отец с матерью будут на спектакле? — радуюсь я.

— Отец с матерью! — смеются братья. — Как бы весь двор не оказался. Через слесарку в зал пройти — делать нечего. Мы уже цветы заготовили. Наши девчонки будут тебе их вручать.

В этот момент к клубу подкатывает еще один лимузин. Из него с трудом вытаскивает свой живот дядя Володя Самосудов, а затем вываливают и все члены его семейства.

— Правильно делаешь, артист, встречая нас, — говорит он. — Не уважил бы, знаешь, что мои архаровцы бы сотворили? Они бы тебя тухлыми яйцами закидали. Ну, племянник, веди. Где ты родителей своих разместил? Машину брата вижу…

Да куда там! Главный инженер завода, секретарь парткома, председатель месткома, директор клуба окружили секретаря ЦК профсоюзов и его родных плотным кольцом и увели.

Не успевает закончиться суета вокруг моего дяди, как из авто, вставшего рядом с его машиной, выходит следующий ответственный товарищ. К нему бежит Тамара:

— Папка, вырвался, какой ты молодец! Мам, и ты?

— Как же, доченька, мы могли пропустить премьеру, — отвечает ей несколько не по-московски шикарно одетая женщина.

Навстречу заместителю министра вышел сам директор завода. Позднее, но уже без меня, к клубу подъезжают машины дяди Васи и дяди Яши.

Я, уже в костюме и гриме, гляжу в дырочку занавеса. Зал набит до отказа. Люди сидят даже в проходах на принесенных стульях. Первые два ряда занял наш двор. Друзья моих братьев без билетов проникли в клуб, так как я им их не выделял. На третьем — разместились заводское руководство, ответственные лица и мои родственники. От обилия на премьере ответственных, высокопоставленных особ у директора клуба и режиссера мандраж.

Но вот звучит третий звонок, открывается занавес и Лизанька вдруг просыпается, встает с кресел и оглядывается. Все идет нормально. Зал адекватно реагирует на развивающееся на сцене действие. Но как только в седьмом явлении выхожу на сцену я, первые два ряда взрываются аплодисментами, которые подхватывает весь зал. Раздаются крики:

— Пой, цыган! Пой, цыган!

Новогодний вечер заводчанами еще не забыт. Я оказываюсь в окружении девушек, желающих вручить мне цветы и расцеловать. Приходится закрыть занавес и зажечь в зале свет.

Понемногу публика успокаивается, и люстры в зале гаснут. Загораются прожекторы и софиты. Их направленный сверху и снизу свет открывает уютную гостиную и большие часы, удобные кресла и фортепиано. На сцене слышатся звуки, которые постепенно превращаются в слова:

— Чуть свет — уж на ногах! и я у ваших ног.

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!

О Боже! Я измучен, я в отчаянии. Страдания Чацкого — моя собственная боль. Каким-то странным образом комедия перестает быть просто театральным зрелищем и делается потрясающе живой. Она надрывает мне душу и сокрушает сердце. Софья, девушка, пробуждающая мое воображение, как в сказке, выступает из дней минувших в облике Тамары и уводит меня в свое время. Кто знает, что она для меня? Мечта, освещенная моей собственной, никому не пригодившейся нежностью, и омраченная моей же собственной печалью, или… И кто теперь я, подлинный Чацкий, или воплощение театра, который теперь вошел в меня через закоулки моего сознания, приняв обличье Чацкого?

И все же на сцене, в эти таинственные мгновения я, Геннадий Якушин, думаю и чувствую, как Чацкий, сострадаю ему, как никогда не сострадал ни одному из созданий своей фантазии, и даже замечаю, что и во мне самом происходят какие-то перемены…

Наша премьера имеет колоссальный успех. Постановке на заводской сцене посвящает целый «подвал» газета «Московский комсомолец». В газете не единожды упоминается и моя фамилия. ЦК профсоюзов и администрация завода принимают решение направить коллектив студии со спектаклем и дополнительно подготовленной концертной программой в гастрольную поездку по городам — Ленинград, Новгород, Псков и Смоленск. Транспортные расходы, связанные с нашей поездкой, проживание в гостиницах и питание берут на себя профсоюзы, а администрация завода сохраняет студийцам среднюю заработную плату на все время гастролей.

Все мы без устали говорим о будущих гастролях и ткем золотистую, сверкающую паутинку мечтания, заманивая самих себя в ожидающие нас во время поездки удовольствия. Но Тонников нас быстро охлаждает.

— Мы не сдвинемся с места, — говорит он жестко, — пока не будет готова концертная программа. Это первое. Второе, во время гастролей распорядок следующий: до обеда — репетиция по месту проживания, после обеда — на сцене, перед выступлением. На все время гастролей — военная дисциплина. Нарушитель отправляется в Москву. Зарплата ему не сохраняется. Если нарушителя нельзя заменить, домой возвращается весь коллектив. Зарплаты лишаются все. Выступления у нас шефские, бесплатные. При отмене гастролей проблем не возникнет. Всем все ясно? Тогда по местам и работать.

Тамара идет рядом со мной и тупо бормочет:

— Ох, жизнь, жизнь, жизнь! Пусть я погублю себя, какое это имеет значение, лишь бы на мою долю выпало хоть немножко того, чего лишилась мама. Света рамп и славы!

В этот момент она меня раздражает, и я грубо ее спрашиваю:

— Что ты ноешь? Не похоже на тебя!

— А во мне много такого, что вовсе на меня не похоже. Ты еще убедишься.

И от этих ее слов, как от струи ледяной воды, проникшей за шиворот, я на мгновение съеживаюсь.

За день до нашего отъезда в Ленинград я получаю от Светы письмо. Тон его оживленный, товарищеский: не хочу ли я, в любое удобное для меня время, приехать к ней на Солянку? Единственное, она просит предварительно ей позвонить. Письмо подписано «Твоя Света». Я тут же набираю ее номер и, даже не здороваясь, говорю: «Еду!» — и кладу трубку.

Подходя к ее дому, я чувствую волнение. Как только нажимаю кнопку звонка, дверь распахивается, и передо мной светящаяся радостью Света. Она ведет меня в комнату, где накрыт поистине царский стол.

— А куда же ты дела родителей? — весело интересуюсь я.

— Странный вопрос. На работе они, — смеется она в ответ. — А у меня больничный. Не могла же я не проводить тебя.

Под стук колес, лежа на верхней полке плацкартного вагона, я с благодарностью думаю о том, как радостно, даже весело отвечала Света на мои ласки. От этого на душе становится легко. Чувство глубокой нежности захлестывает меня. Я думаю о том, как хороша она была после близости; светлые волосы раскинуты по подушке, полная раскованность во всем ее существе. Нет, я не жалею, что съездил к Свете.