Олег Северюхин - В лабиринтах тёмного мира. Том 2

Пауза стала затягиваться на неприличный промежуток времени. Нужно что-то делать. Я увидел свободную койку на втором ярусе, подошел к ней и положил свои туалетные принадлежности и стал заправлять подушку и то, что можно было назвать простыней под одеяло солдатского образца 1914 года. Раз у людей нет желания разговаривать, то и не нужно к ним лезть со своими разговорами. Хотя и в тюрьме соблюдаются некоторые элементы вежливости при поступлении новых постояльцев: либо здороваются, либо нападают кодлой, чтобы показать, кто здесь хозяин. А здесь все хозяева и никто не решается взять верховодство. Как говорят, если пьянку нельзя предотвратить, то ее нужно возглавить, то и я подошел к столу, сел на свободное место и сказал:

– Предлагаю попить чай, с собой ничего сладкого нет, но обещаю, что скоро будет.

– Так это у нас не чай, а чифирь, – сказал один, тот что постарше.

– Чифир так чифир, – сказал я, – в гостях носом не воротят.

Мои слова вызвали что-то подобие улыбок у моих сокамерников. Один взял чайник и налил в мою кружку что-то черное как смоль, хотя на свет был вид крепко заваренного чая. Себе они тоже налили.

– За всех присутствующих, – сказал я как бы тост и сделал хороший глоток горячего варева. Заварка была крепкая и во рту сразу появилась оскомина, а зубы стали скрипеть друг о друга.

– Откуда же пятьдесят восьмая взялась? – сказал один из сокамерников. – Ее, помнится, в шестидесятые годы Хрущев Никита и прикорешил вместе с Берией.

– Не скажите, уважаемый, – сказал я, – пятьдесят восьмую раздербанили на части и в качестве отдельных статей поместили в раздел десятый кодекса, как преступления против государственной власти. Так что, если у них будет желание, то любую вашу статью можно будет перевести в раздел десятый.

– Это как же так? – угрожающе загудел верзила с пудовыми кулаками. – Кто им это позволит это сделать?

– А кто им это запретит? – ответил я вопросом на вопрос. – Я хотел сделать, чтобы Конституция и законы страны соблюдались неукоснительно, и сейчас мы с вами товарищи по несчастью и сидим в одной камере. Так кто им помешает? Только мы с вами, а больше некому.

И мы все засмеялись.

– Слушай, а что можно сделать, чтобы вертухаи были похожи на людей? – задали мне очередной вопрос.

– Ну, братаны, вы и мастаки задавать сложные вопросы, – засмеялся я. – Вот, давайте рассмотрим пример. Два друга, Колян и Петруха. Одного посадили в камеру, а второго поставили его стеречь у камеры. И все. Дружба закончилась. Стали смертными врагами. А почему? Да потому что Петрухе дали мундир и власть, причем бесконтрольную над Коляном, и он эту власть употребляет на полную мощь. Вот приходит он домой, снимает форму и его начинает грызть совесть от того, что он по-зверски относится к своему другу. И с каждым днем эти угрызения совести становятся все меньше и меньше, а потом совесть пропадает совсем. Возьмите кино. Там менты, которые без мундира, то есть сыщики, намного душевнее, чем те, которые в мундирах.

– Не, кореш, не скажи, – возразили мне, – они что в мундирах, что без мундиров – одинаковые. Их чем-то кормят таким. Я бы вот послушался нашего участкового, так сейчас поди бы генералом был и не сидел бы в этой камере.

Рассказ снова вызвал смех. Стали вспоминать, сколько полиционерских генералов сидит и сколько из них умерли во время следствия или покалечились, или с жизнью счеты всели.

– В полимилицию я бы ни в жисть не пошел, – сказал пожилой зек. – В такой службе не запачкаться нельзя, да и на любой службе тоже. Даже мы, законники, и то мараемся о всякое дерьмо чуть ли не каждый день. А что вот ты с евреями делать будешь? Расплодилось их несчетно и нам конкуренцию составляют, свою мафию организовывают и перекрывают нам все пути легализации доходов.

– Нет, братаны, – сказал я, – тут дело не в евреях или в армянах, а в нас самих. Вы, да и мы тоже, разобщены полностью, каждый сам по себе, а они все коллективом, и они все родственники-знакомые и друг за друга горой. Кто вам мешает так же делать? Никто. Сами себе мешаете. А про евреев я вам сейчас анекдот расскажу. Было это в советские годы, еще при Хрущеве. Объявили в Борде, что в самом крупном магазине икру будут продавать по шестьдесят копеек за килограмм. А дело было как раз тридцать первого декабря. С утра у магазина очередь километра на три. Стоят, мерзнут. В двенадцать часов вышел директор и сказал, что евреям икру продавать не будут. Евреи ушли, а все зааплодировали. В три часа снова директор объявил, что приезжим икру не будут продавать. Приезжие ушли, а очередь снова зааплодировала, понаехали тут, понимаешь. В пять часов директор объявляет, что продавать будут только ветеранам Отечественной войны. Очередь сильно убавилась. В семь часов директор снова объявляет, что обслуживаться будут только ветераны войны 1812 года. И очередь разошлась. Остался только один старичок, старенький-престаренький, замерший до такой степени, что говорить не мог. Завел его директор в свой кабинет, налил рюмку водку и спрашивает:

– Вы член партии?

Старик кивает головой, типа, да еще с 1917 года.

– Вы же понимаете, – говорит директор, – что в интересах пропаганды мы должны были показать, что у нас все продается и все очень дешево.

– Я-то понимаю, – говорит отогревшийся старичок, – но я не понимаю, почему евреев самыми первыми отпустили!

Хохот в камере стоял такой, что в дверь несколько раз заглядывали надзиратели, а один раз мелькнула и голова начальника СИЗО.

– Веселый ты человек, кореш, – сказал коллектив заключенных, – а не боишься ты пролететь на выборах как фанера над Парижем?

– Если не убьют, то не боюсь, – сказал я. – Если говорить о фанере, то это значит говорить о смерти. Был во Франции такой летчик по фамилии Фаньер. Еще перед Первой мировой войной летал он над Парижем, врезался в Эйфелеву башню и погиб. А потом революционер Мартов сказал, что российское правительство несется к своей погибели как Фаньер над Парижем. А у нас в Билбордии всегда так – слышим звон, да не знаем, где он, вот и стали говорить о фанере над Парижем, если человеку в чем-то не повезет. Я хочу, чтобы в стране была власть народная, и чтобы народ управлял государством через демократически избранных представителей. Моя бабушка всегда говорила про власть «оне», мол, оне живут сами по себе, и мы живем сами по себе. А народ должен иметь право избирать и менять не справившихся с делом представителей во власти. Вот я за что.

Наши разговоры затянулись заполночь. Говорили обо всем. О военной службе. Об отношении к преступности. О легализации теневых доходов. Об обучении детей. Естественно, что большинство состояний составлялось не вполне честным и легальным путем, а владельцы состояния хотели быть не с разбойничьей повязкой на пиратском бриге, а быть уважаемыми сэрами и пэрами, а их детишки получать образование в престижных учебных заведениях и становиться элитой, и это право должно быть у всех, а не только для своей кодлы.