Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

“Так что вы от меня хотите? — спрашиваю я, — чтобы я застрелился? Ведь актировать меня сейчас у вас нет возможности.”

“Почему же? — улыбается Владлен Вилорович, — возможность есть. Конечно, подобные вопросы решаю не я, но многое зависит от того, как я доложу руководству.”

“И меня расстреляют?” — интересуюсь я.

“Я этого не говорил, — покрывается пятнами Владлен Вилорович, — я говорил, что вас могут актировать. Юридический смысл этого термина весьма широк и зависит от многих сопутствующих обстоятельств.”

“Например?” — спрашиваю я.

“Например, от степени помощи следствию со стороны лица, предполагаемого к актированию, — отвечает кандидат юридических наук, — и от решения руководства, а также от хода самого следственного процесса.”

“Значит, — говорю я, — мы с вами, Владлен Вилорович, не беседуем, а участвуем в следственном процессе?”

“О чём я вам и толкую. — оживляется кандидат юстиции, — а вы всё прикидываетесь, извините, что ничего не понимаете.”

“Выходит, — пытаюсь разобраться я. — меня вызвали не для реабилитации, а на допрос?”

“Простите, — снова улыбается Владлен Вилорович. — вас никто сюда не приглашал. Если вы внимательно прочтёте присланную вам повестку, то убедитесь, что она послана не вам, а вашим родственникам, выжившим до настоящего времени. Если бы пришёл кто-нибудь из них, то у нас никаких вопросов к ним и не возникло. Они расписались бы в получении справки о реабилитации и смыли бы с себя пятно членов семьи врага народа став обычными и полноправными советскими гражданами. Но, поскольку сюда, к большому нашему удивлению, пришли вы сами, ситуация в корне изменилась. Как я уже вам говорил, лица вашей категории подлежат только посмертной реабилитации. А так как вы живы, ни о какой реабилитации не может быть и речи. Вывод: вы остаётесь врагом народа, следствие против вас автоматически продолжается. Тем более, что возбуждено это дело по настоянию самого товарища Ленина! Это как бы завет вождя. И он требует довести дело, как и все его прочие славные дела, до победного конца. Вы хоть это способны осознать? Ещё раз прошу вас не усугублять своего положения, демонстративно отказываясь отвечать на вопросы следствия.”

“А в качестве кого я участвую в следственном процессе, — недоумеваю я, — обвиняемого или свидетеля?”

Кандидат юридических наук на мгновение задумался, а затем говорит, но без прежней уверенности в голосе:

“Пока в качестве свидетеля.”

“Но, согласно УПК, — парирую я, — я не могу участвовать в качестве свидетеля в уголовном деле, возбуждённом против меня, да ещё, если верить вам, самим товарищем Лениным. А если я обвиняемый, то имею право не отвечать на вопросы.”

“А вы, что, УПК почитывали? — подозрительно спрашивает меня Владлен Вилорович, так он мне представился, — с чего это вы его почитывали?”

“Владимир Ильич, — отвечаю я, — всегда учил, что процессуальный кодекс является главным оружием буржуазии в борьбе с диктатурой пролетариата. А потому его надо знать назубок. “Василий Лукич, — говорил мне вождь, — ваша юридическая малограмотность способствует реставрации власти помещиков и капиталистов в нашей стране”.

“Правильно он вам говорил, — согласился Владлен Вилорович, — и чтобы подобной реставрации не произошло, я готов вам объяснить, что стать из свидетеля обвиняемым проще простого. Сейчас, скажем, вы свидетель, а через секунду уже стали обвиняемым. Причём, что наиболее важно, даже сами этого не заметили. В этом есть сущность и искусство следственного процесса. Теперь же, после того как мы вместе прошли юридический ликбез, я спрашиваю вас, свидетель, будете ли вы давать показания по существу заданного вам вопроса?”

“Я уже позабыл вопрос, — признаюсь я, — повторите, пожалуйста.”

“Хорошо, — говорит Владлен Вилорович, — как и при каких обстоятельствах вы оказались в окружении Владимира Ильича Ленина? И с какой целью? Ну, так Я жду.”

“И совершенно напрасно, как говаривал Владимир Ильич, — отвечаю я, — не дождётесь.”

“Вот вы и стали обвиняемым, — радостно сообщил мне Владлен Вилорович, — поскольку свидетель несёт уголовную ответственность за отказ от дачи показаний.”

“И какую меру пресечения вы мне выбираете?" — спрашиваю я.

В этот момент в ящике стола зазвонил телефон. Владлен Вилорович вытащил из ящика трубку и сказал: “Карташов слушает. Молчит, товарищ генерал. Да, товарищ генерал. Конечно, товарищ генерал. Не беспокойтесь, товарищ генерал”. Затем прячет трубку в стол и обращается снова ко мне:

“Будь моя воля, я без колебаний взял бы вас под стражу и оформил бы задержание. Поскольку человек, которого просил посадить сам товарищ Ленин, безусловно, представляет повышенную опасность для общества. Однако руководство, учитывая ваш преклонный возраст и надеясь на ваше благоразумие, решило дать вам возможность поразмыслить, предоставить вам шанс явки с повинной. А пока идите домой. Мы вас вскоре вызовем.”

“Паспорт-то мой отдайте,” — прошу я, собираясь уходить.

“Паспорт пока останется у нас, — отвечает Владлен Вилорович, — для надёжности.”

— Идиотизм какой-то! — сказал я, когда Василий Лукич замолчал, откинувшись в кресле, — неужели что-либо подобное могло произойти в те времена? Что-то мне не верится.

— Погоди, — ответил Василий Лукич, — происходило и не такое. То, что я рассказал, — это только начало. Вернулся я тогда домой и начал вспоминать, а что же со мной происходило тогда в марте 1941 года. В частности, именно 18 марта. В январе пришёл приказ о ликвидации спецзон, и я стал готовить своих подопечных к этапу. Куда их этапируют, я не знал.

С Ильичём в апреле, 4-го, отметили его семидесятилетие. Он, помню, в газетах зарылся, всё про себя читал и языком цокал от удовольствия. Обнялись мы с ним на прощание. Он даже прослезился: “Прощайте, Василий Лукич. Едва ли придётся снова встретиться”. Я-то тогда не придал значения этим словам, а теперь-то понимаю: знал Ильич, что меня скоро расстреляют, а потому так тепло со мной и прощался.

— Потом меня откомандировали в распоряжение отдела кадров НКВД, а в феврале наш наркомат разделили на два: на наркомат внутренних дел и на наркомат государственной безопасности. Бардак по началу был страшный, поскольку никто не знал, в каком наркомате находится и кому подчиняется. Наркомом госбезопасности был назначен Всеволод Меркулов — человек интеллигентный, образованный и очень сентиментальный. Волосы тёмно-каштановые, волнистые, как сейчас помню — так волнами и идут со лба на затылок. Красивый был мужчина. Но сентиментальный, как Красная Шапочка. Говорит, например, о поголовном уничтожении врагов народа, а у самого слёзы текут. Оказывается, ему их деток жалко. “Детки, всхлипывает он, в чём виноваты? И где им с таким клеймом жить? Тоже гуманнее расстрелять. Или уморить во младенчестве, чтобы не успели осознать своей преступной сущности. Это важно особенно сейчас, — подчёркивал он, — когда благодаря гению товарища Сталина вот-вот должна осуществиться завещанная нам ещё Ильичём мечта о мировой революции”. И снова плакал. Уж больно ему было жалко, наверное, разных там голландских и французских ребятишек, которым суждено было стать детьми врагов народа.