Колин Уилсон - Паразиты сознания

Паразиты готовились к тому, чтобы атаковать извне, из-за пределов моего знания о себе самом. Ведь действительно, к перспективе такого глубинного изучения я еще не приблизился. Я рассчитывал (что весьма предусмотрительно) отложить его на более отдаленный период времени. Довольно часто я размышлял над тем, что жизнь человека целиком зиждется на определенном наборе близких ему понятий, к которым он относится как к чему-то принятому. Ребенок воспринимает как должное своих родителей и дом, в котором родился; со временем он аналогичным образом начинает воспринимать свою страну и общество. Для начала такие «опоры» нам необходимы. Ребенок, воспитывавшийся без родителей, скитавшийся с детства по приютам, вырастает с чувством неуверенности в себе. Ребенок, чье детство проходило в нормальных условиях, может впоследствии заиметь привычку высмеивать своих родителей или даже вовсе от них отказаться (что, однако, нежелательно), но делает он это лишь в том случае, когда у него уже хватает сил стоять на собственных ногах.

Все оригинальные мыслители растут над собой, одну за другой откидывая эти «опоры». При этом они могут все так же любить своих родителей и страну, но любят их уже с высоты своей силы — силы, начало которой было положено актом отрицания.

Однако в действительности у людей нет привычки иметь «опоры». Смелый, оригинальный ученый-математик может рабски зависеть от своей жены. Мощный, независимый мыслитель является таковым в основном из-за того, что стойкость в нем поддерживает своим поклонением горстка друзей и учеников. Короче говоря, люди не подвергают сомнению все свои «опоры». Они могут, подумав, отказаться лишь от некоторых, остальные оставив себе как нечто само собой разумеющееся.

Сам я, например, был настолько захвачен процессом открытия и постижения новых континентов ума, при этом полностью отрицая свое прежнее "я" вместе со всеми его привычками и устоями, что совершенно упустил из виду тот факт, что во многом я все так же опираюсь на прежние свои привычки и устои. Хотя я и чувствовал, что моя личность претерпела изменения, но само сознание того, что я — личность, стойко во мне жило. И собственно корень этого сознания — корень понятия «личность» — прикован во всех нас цепью к незыблемому якорю, лежащему на дне непостижимо глубокого моря. Я по-прежнему думал о себе как о представителе человеческой цивилизации. Я все так же сознавал себя жителем Солнечной системы и Вселенной, измеряемой категориями пространства и времени. Время и пространство я понимал как нечто, существующее вечно. Я не занимал себя вопросом, где я был до своего рождения или буду после смерти. Я даже не задумался ни разу, что ждет меня за порогом жизни; для меня это было нечто, чем можно будет «заняться потом».

Теперь паразиты приступили к тому, что, подобравшись к скрытому в темной глубине «якорю» моей личности, принялись его раскачивать. Выразить это более внятно я не могу. Точнее сказать, сам якорь они не качали, это было им не по силам; но они стали сотрясать его цепи столь мощно, что я внезапно ощутил пугающую зыбкость на том уровне сознания, где все должно считаться и неприкосновенным и незыблемым. Во мне неожиданно стали возникать вопросы к самому себе: «Кто я?» — вопросы в самом что ни на есть глубоком, базисном смысле. Подобно тому как смелый мыслитель дерзает переступить через такие понятия, как «любовь к отечеству» и «вера в бога», я перешагнул через те привычные критерии, которыми измеряется личность человека: определенность времени и места рождения, факт принадлежности к людям как биологическому виду (а не к собакам или рыбам), факт моего твердого наличия в мире, обусловленный вседовлеющим инстинктом жизни. Лишившись разом всех этих наносных черт, я, мертвея от ужаса, оказался один на один со Вселенной, созерцая ее внезапно обнажившимся разумом. Однако до меня тут же дошло, что мой так называемый «обнаженный», «чистый» разум так же условен, как и мое имя. Он не может созерцать Вселенную, не налепляя на нее своих ярлыков. Какой же он «чистый», если при виде стола или книги он мгновенно наречет их «столом» и «книгой»! Через отдушины глаз на мир взирала все та же крохотная моя человеческая сущность. И попытайся я так или иначе выйти за ее пределы, как мгновенно наступит мертвая пустота.

Эти размышления занимали меня не забавы ради. Протискиваясь мучительным усилием вниз, я искал некую заматерелую донную твердь сознания, оперевшись о которую, мог бы выстоять против натиска паразитов. У них хватило хитрости показать, что я стою перед отверстой бездной. Я всем своим существом внезапно осознал, что и пространство, и время мы воспринимаем как что-то абсолютное, хотя смерть и уносит нас за их пределы. Мне открылось: говоря о «существовании», я однозначно подразумеваю существование в пространстве и времени. Получается, вселенная Пространства и Времени не есть абсолют. Все в моих глазах внезапно утратило осмысленность. Впервые за все время страшная растерянность и смятение сдавили меня спазмом изнутри. Я увидел, что все, считавшееся мной до этой поры незыблемым и вечным, оказывается, можно подвергнуть сомнению, ибо на деле это может оказаться обманом. Как мыслитель я нажил себе романтическую привычку считать, что ум неподвластен сиюминутности тела в силу того, что он, видите ли, свободен и вечен; мол, телу свойственны тщетность и обособленность, а вот ум — это что-то возвышенное и всеобщее. Это ставит его в положение вечного созерцателя, неподвластного страху. А вот теперь я неожиданно понял: если вселенная сама по себе условна, то, следовательно, и ум у меня так же условен и конечен, как и тело. Вот где полуосознанно думаешь, что ум-то у тебя, оказывается, еще тщедушней, чем тело, и только крепость последнего удерживает его от свержения в хаос.

Полая бездна разверзлась внезапно у самых моих ног. Ее вид даже не вызвал страха; страх — слишком человеческая реакция. Момент сопричастности с открывшейся истиной наполнил душу ледяным холодом. Все человеческое мне представилось вдруг маскарадом, сама жизнь представилась маскарадом. Похоже, удар этот угодил в самую сердцевину моей человеческой сущности, в нечто такое, что я считал неприкосновенным. Я напоминал короля, привыкшего извечно повелевать и вдруг угодившего в лапы варваров, которые вгоняют ему в брюшину меч. Осознание всего обрушилось на мое представление о себе самом, показав, что все вокруг бесконечно обманчиво. Даже то, одержат паразиты верх или нет, стало для меня в ту минуту совершенно безразличным. Я походил на корабль с распоротым днищем, медленным креном показывающий свою беспомощность.

Паразиты не спешили атаковать. Они смотрели на меня, как, должно быть, смотрят на агонизирующее животное, отравленное ядом. Я сделал попытку шевельнуться, сплотить силы для отражения удара, но, видимо, силы оставили меня окончательно. Я был будто парализован. Мысль о сопротивлении казалась бессмысленной. Мощь моего сознания обернулась против меня. Раньше бы мой ум просто подслеповато помаргивал, глядя в открывшуюся пустоту; теперь он впивался в нее немигающим взором. Они допустили ошибку, что не атаковали сразу же. Им бы удалось меня добить: из меня ушла практически вся сила, и восстановить ее не было времени. Именно так они окончили с Карелом Вайсманом, теперь я знал это досконально точно. Сознание бессмысленности существования, мысль о неизбежном распаде приводят в итоге к одному и тому же выводу: уж так ли плоха смерть в сравнении с этими муками? Жизнь представляется не более чем мучительной привязанностью к телу, к призрачному его существованию. Тело начинает казаться чем-то таким же отчужденным, как Земля из космоса, с той разницей, что при этом возникает еще и чувство: возвращаться туда бессмысленно.