Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты

– У меня такое впечатление, что сидим мы тут с тобой у черта на куличках и пьесу какую–то разыгрываем. Помесь Горького с Кафкой. Ходим все вокруг да около. Объясниться тянет, да вот не знаю, клянусь, не знаю, с чего начать, что бы правильно вышло… Доступно пониманию, – Максим вздохнул.

– Излагай по порядку, разберемся. Начни с того, голубь, что сбежал ты из лаборатории, не озадачив себя необходимостью поставить в известность друга и самого тесного соавтора гениального изобретения.

– Пойми, мне легче спрятаться, чем объяснять свою правду! Такой уж я урод. Одно только знал твердо "враки – мраки", а вот как без них выживать?

Видишь ли, у нас в семье с самого начала все как–то заковыристо шло. Моя бабка – Варвара Николаевна, или как ее все называли, – Варюша, разошлась с мужем еще до войны. Сына Мишеньку вырастила одна. И невесту ему сама нашла – дочку одной приятельницы. Леночка играла на скрипке, была светлая и воздушная, как принцесса из сказки. Но Михаилу Николаевичу, человеку серьезному, сделавшему к тому времени блестящую карьеру в ответственном ведомстве, фея эта понравилась. Родился я в положенный после заключения брака срок.

– В КГБ что ли папаша трудился? – пророкотало в темноте. Лион возился, устраивая теплое лежбище.

– Ну зачем. Михаил Львович Горчаков был архитектором, причем, довольно крупным.

– Архитектором человеческих душ?

– Нет. В прямом смысле. Бассейн "Москва", конечно, помнишь?

– Плавал, плавал. С друзьями. Даже с девушкой. Замечательное было место.

– Но отец–то считал по–другому! Когда мама ушла от него, отцу стукнуло сорок, а мне – шесть. Это уж я позже понял, что мой волевой, непреклонный отец был воплощением компромисса. Причем – мучительного. Бабушка Варюша называла его "сдельщик с совестью". Я думал, профессия такая – "сдельщик". Сделал, значит, построил.

Мама спешно вышла замуж за человека, в которого безумно влюбилась. Думаю, она переживала самую возвышенную пору влюбленности, когда утонула в холодной, быстрой карельской реке. Их байдарка перевернулась. Слышал, как бабушка рассказывала своей подруге, что Гриша совсем поседел от горя и подался в какую–то очень рискованную и дальнюю экспедицию.

А отец ушел жить к другой женщине, оставив меня с бабушкой. Варюша не признала новой семьи сына, да и его держала на расстоянии. И все же отец упорно приходил к нам по субботам, бабушка одевала меня и выводила в коридор, где он, не снимая верхней одежды, молчаливо сидел на табурете под вешалкой. Мы отправлялись гулять. Всегда в одном и том же направлении – к Каменному мосту и знаменитому дому на набережной. Я видел, как строился бассейн "Москва" – отец водил меня прямо на стройплощадку. Тогда я узнал, что на месте бассейна стоял Храм, сооруженный в честь героев войны 1812 года и взорванный большевиками. В десять лет я уже был крупным специалистом по этому сооружению и тому, что находилось окрест. В шестнадцать понял -Храм и Дом – нечто значительно большее, чем архитектурные сооружение, религиозного и жилищно–бытового назначения. Больше даже, чем символ эпохи, порождавшей утопистов–мечтателей, превращавших их в монстров и пожиравших их… Храм и Дом – это моя судьба.

В институте втихаря начал писать нечто вроде семейной саги. Потом много раз бросал и снова возвращался к ней… – Максим прислушался к мерному дыханию Ласика. – Не обижайся, Хуйлион, что я никогда не рассказывал тебе всего этого. Наверно боялся, что ты назовешь меня сопливым гуманитарием. Ведь ты считал меня поверхностным лириком, Ласик?

В ответ прозвучало лишь бурное, но вполне сонное посапывание. Хронический ринит Ласкера не излечили суровые жизненные испытания. Максим продолжил свой рассказ, адресуя его ночи:

– Потом я постарался вытеснить из башки все это наваждение и сосредоточиться только на нашей работе в "ящике". Но от судьбы не уйдешь. Мне позвонила жена отца: "Миша умирает". Примчавшись в Москву в августе восемьдесят седьмого, я застал отца на самом краю – тяжелый инсульт. Язык не слушается, а глаза…Эх, Ласик, видел я такие глаза. Мальчишкой на Ленгорах у того самого отстрелянного старого пса и еще у Фирса. Ты помнишь, старик, нашу удачную серию опытов. Собаки засыпали под воздействием внушения нашего аппарата, просто валились с ног, как от наркоза. И просыпались от мысленного приказа. Фирс был мудрый, но меня принял за старшего и доверился целиком, с собачей жертвенной преданностью. А я… Я приказывал ему ложиться у прибора и включал кнопку. В тот раз пес скулил, ерошил шерсть и никак не хотел подчиниться. Потом лег, положив свою седую голову на вытянутые лапы и долго смотрел на меня. Пес хотел перебороть аппарат или заставить меня отказаться от опыта – он внушал мне, что занимаюсь я плохим делом… Я оказался сильнее, усыпил. Но разбудить его уже не смог.

Отец не мог говорить, а глаза у него были точно такие, как у Фирса. С той же мольбой и смирением… Я понял то, что понял в финале своей жизни он: "Никем нельзя жертвовать даже во имя самых высоких идей. Уничтожить живое – разрушить себя. Убить человека – это убить весь мир". Он хотел, что бы это осознал его сын и помог осознать другим. Я словно прозрел: Стоп! Куда же ты ломишься, олух!? Запретная зона! Опасно для жизни… Ведь мы ж с тобой сами побаивались, Ласик. Старались отогнать прочь сомнения насчет того, кто и как будет использовать наш прибор… Старались не думать… Похоронив отца, я решил намертво, что не должен больше возвращаться к этому нашему "великому делу". Уговорил шефа отпустить меня, ссылаясь на болезнь бабушки, а тебя избегал. Боялся, что не сумею устоять перед твоим натиском… Потом устроился инженером в самое завалящее КБ и стал писать семейную сагу – исполнял то, что мысленно пообещал сделать отцу… Вот, Ласик, так я произошла моя капитуляция с передовых рубежей научного прогресса.

Максим прислушался к ритмичному сопению друга, подумал, что до утра теперь не уснет, перевернулся на бок, закрыл глаза и словно нырнул в другое измерение.

Через несколько минут покрякивая поднялся с тюфяка Ласкер. Выпил воды из ковша, подкинул дров в печь, набросил на плечи куртку, вернулся в комнату и присел к письменному столу. Опасливо поглядывая на спящего хозяина, включил настольную лампу, просмотрел стопку книг, обнаружил лежавшую под ними рукопись.

Сверху оказалась страница 111. Начиналась она странно: "В Оперетте давали "Графа Люксембурга". Подперев ладонью щеку, как делал в школе, Лион начал читать.

"…В Оперетте давали "Графа Люксембурга". К концу ноября изрядно приморозило, многие женщины были в мехах. Вернее, не женщины, а дамы, то есть, недорезанные нэпманши. Они располагались в передних рядах партера и ложах бенуар, сверкая из темноты бриллиантовыми искрами и стеклами перламутровых биноклей. Те же, кто назывались "гражданочками" и сидели на дешевых местах галерки, обшаривали жадными глазами разжиревших буржуек и наслаждались мыслями о скорой экспроприации. Звучало слово мудрено, но означало акцию простую и приятную: отнять и поделить поровну. При этом почему–то предполагалось, что обнищавшие нэпманши займут места у примусов в коммунальных кухнях, а женщины трудовые, сглатывающие голодную слюну у зеркальных дверей торгсинов, станут проживать под хрустальными люстрами, как вот этот самый поющий граф. Мебель, конечно, будет обита атласом и вся в золоченых завитушках, а уж мехов… Мехов полный шифоньер, хоть на собрание одевай, хоть в очередь за хлебом. Только какая такая очередь у богачей?