Кристина Тарасова - Карамель

Мне хочется кричать — я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась — проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я — ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле — сломать, разбить, уничтожить.

Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает — я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик — убийца — грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка — темный бук — прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?

Я падаю на колени перед шкатулкой — преклоняюсь ей — и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».

Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд — абсурд, никак не укладывающийся в голове.

— Кара, ты дома? — сипло зовет меня мать.

Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:

— Дома!

Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.

— С днем рождения, Кара, — говорит она и останавливается в дверях. — Почему верхняя одежда в твоей комнате?

— А почему ты в моей комнате? — хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. — Миринда, немедленно сюда!

Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто — мать в этот момент режет меня взглядом.

— Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. — Опирается она о дверь — ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь — не хочешь, а не убежишь.

— Поздравить с чем? — я делаю вид, что задумываюсь. — Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?

— Радуйся, что вообще на свет появилась. — Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. — Отец звал тебя в кабинет, — роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.

Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью — резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом — не в настроении сегодня клацать своими клешнями?

Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке — не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.

Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после — и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон — мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.

Но мольбы мои — впервые или уже нет, не скажу наверняка — услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.

— Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, — встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан — одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. — Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг — это самостоятельное решение и движение.

Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан — почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.

— Ты — моя взрослая дочь, — продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов — красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? — я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.

Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать — момент упущен, речь упущена.

— Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…

Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается — насытился — и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…

— От себя хочу добавить, что…

— От себя? — вдруг усмехаюсь я, после — поразившись собственной нетерпеливости. — Ты видишь здесь кого-то еще?

— Представь рядом свою мать, — хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. — И помолчи.

Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.

— Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость — твоя сила, запомни! Иначе — крах.

— Как оптимистично, — швыряю я в ответ и прохожу к окну — смотрю на крыши домов; язва внутри меня подталкивает к дальнейшему. — Умеешь испортить настроение в день рождения.